«Здравствуйте! — сказал NN и, как всегда, соврал». Лев Рубинштейн о доверии к власти

Речь идет о доверии. А точнее — о том глубинном его кризисе, который в наше, как говорят публичные политики, «непростое время» особенно остро ощущают многие из нас.

Сегодня, когда, казалось бы, консенсус между государством и человеком не только хотя бы теоретически возможен, но, в общем-то, даже и насущно необходим, взаимное недоверие не только не ушло в тень, но, напротив, заиграло новыми яркими красками и заискрило с новой, свежей энергией.

Государство что-то такое говорит, что-то разъясняет и, разумеется, что-то обещает. А ему, государству, не просто не верят, не просто делят все сказанное им на сто сорок четыре, но очень часто интерпретируют его высказывания прямо противоположным образом.

Я все чаще вспоминаю то место из «Войны и мира», где буквально за несколько дней до вторжения Бонапарта в Москву московский градоначальник граф Растопчин распространил очередную свою афишку.

«”Меньше страху, меньше новостей, — говорилось в афише, — но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет”. Эти слова в первый раз ясно доказали Пьеру, что французы будут в Москве».

Любое высказывание, любой жест — художественный, общественно-политический, бытовой, какой угодно — обретает реальное содержание только лишь в осознанном контексте. В том смысле, что важно не только то, что и как сказано, но и то, кем сказано, когда, по какому поводу и с какой целью. Более того, контекст высказывания часто бывает содержательнее и существеннее самого высказывания.

План мотивации начисто вытесняет план содержания. Ибо мотивация в данном случае это содержание и есть. Власть, а также ее многочисленная информационная обслуга никогда не говорят «что-то». Они всегда говорят «для чего-то».

И, что главное, «они» более или менее всегда врут. Врут даже тогда, когда случайно говорят правду. Ну, вроде того знакомца времен моей юности NN, человека вроде бы не вредного, в явных подлостях не замеченного, но тихо и неуклонно делавшего советскую карьеру и пользовавшегося при этом такой репутацией, что про него был даже сочинен анекдот: «Здравствуйте! — сказал NN и, как всегда, соврал».

Есть, впрочем, и те, — и их, увы, немало, — кто не столько верит, сколько активно и отчетливо демонстрирует доверие к любым высказываниям и поступкам, исходящим из-за красного кремлевского забора.

Я не говорю здесь об умственных инвалидах, в особо извращенных формах изнасилованных телевизором. Я им как умею сочувствую, но диалог с ними не считаю возможным, он просто не получится.

Я не говорю и о тех, кто вообще не задумывается над всем этим, о тех, для кого это в принципе не является вопросом нравственного выбора («а как же иначе?»), о тех, кто искренне уверен, что хорошие отношения с начальством (причем любым) является непременным условием и признаком успешности социального существования и профессиональной деятельности.

И не о тех я говорю, кто стал очевидной жертвой элементарного шантажа. Я вообще стараюсь приучать себя воздерживаться от осуждения тех, на чьем месте я не только никогда не был, но даже и не могу себя на этом месте представить. Например, на месте руководителя оркестра, директора музея или руководителя благотворительного фонда.

Нет, я не об этих.

Я о тех, кто по каким-то не вполне ясным для меня причинам заставили себя вдруг поверить в то, во что они не верили всю свою сознательную жизнь. И — наоборот — легко позволили себе усомниться в том, что было для них совершенно очевидным все прошедшие годы. Так, как будто их собственный социальный, культурный, нравственный и чувственный опыт не значит ровно ничего или как будто он внезапно, при первых же порывах ветра облетел, как с белых яблонь дым.

Мне интересно думать и говорить о том, что происходит внутри так называемого культурного сообщества, представителям которого, как мне всегда казалось, свойственно в понимании некоторых вещей и явлений руководствоваться в том числе и чувством формы, чувством языка наконец.

Ну, хорошо, хочется сказать некоторым из них, вы по каким-то причинам склонны не доверять огромному числу свидетельств и документов, считая их «конъюнктурно подобранными». Но своему — и не только своему — жизненному опыту, но центнерам прочитанных вами же книжек, но своему чувству стиля, но сформировавшимся за годы и десятилетия механизмам распознавания лжи и пошлости, но и просто интуиции вы тоже не доверяете? А тогда — чему?

И почему возникли вдруг в изрядном количестве холодные бесстрастные «объективисты», с вальяжным видом интересующиеся: «А почему ты так уверен, что… А почему ты не можешь предположить, что… А у тебя есть неопровержимые доказательства того, что…»

На системе доказательств, как известно, базируются точные науки. Но ученый приводит свои доказательства, находясь внутри научного сообщества, и это сообщество признает или не признает его правоту, потому что мыслит в тех же категориях, что и он. Правота или неправота ученого и его теории определяются именно научным сообществом, а не общим собранием жильцов того дома, где проживает профессор и не результатами телефонных социологических опросов.

Но мы ведь говорим не о науке. Мы говорим о том, что доказать, вообще-то говоря, нельзя, но что в доказательствах вроде бы и не нуждается. Ту роль, какую в науке играют доказательства, в данном случае играют более или менее конвенциональные представления о правде и неправде, о достойном и дурном. И представления эти базируются, в общем-то, не на доказательствах. Какие бы факты и свидетельства не предъявлялись, любое из них можно при желании оспорить: «А где доказательства, что это письмо, эта фотография, эта подпись, этот видеоролик, эти свидетельства очевидцев подлинные? Где?»

А если ты скажешь такому объективисту, что власть беспрерывно врет, и это не может не заметить любой, кто хоть как-то разбирается в интонациях, в выборе слов и в их порядке, то он бесстрастно ответит: «Ну, да, врут. А кто не врет?» На этом разговор не может не закончиться.

Но главное, это опять же: «А какие доказательства?»

Да, в общем-то, никаких.

Но кроме доказательств существуют такие неоспоримые (для меня по крайней мере) вещи, как личный или коллективный опыт, а также худо-бедно существующий институт репутаций.

И я даже не стану спрашивать у этих «объективистов»: «А вот скажите, вы всерьез верите в независимость российского судопроизводства? В то, что выборы здесь — это действительно выборы? В то, что хрупкая барышня в дырявых джинсиках до полусмерти избила бронированного бугая-омоновца? В то, что зловредный вирус выращен в американских лабораториях, чтобы было легче управлять миром? Вы доверяете президенту? Правительству? Парламенту? Вот прям-таки доверяете? Только честно!»

Нет, думаю. Никому они не доверяют. Ни друг другу, ни самим себе — ни своим ощущениям, ни своему опыту, ни нравственному инстинкту, ни чувству стиля, ни чувству юмора, ни вкусу, наконец.

Хотя, казалось бы, когда же еще не вспомнить обо всем этом, как не в наши дни, когда у всех и у каждого одни и те же тревоги и одни те же заботы и хлопоты, одни и те же надежды. И, главное, когда волей обстоятельств у всех и у каждого появилась редкая возможность без привычной спешки просто посидеть дома. И, не торопясь, подумать.