Вполне естественно, что множество людей — и здесь, в России, и в Украине, да и где угодно, в эти дни думают, но стараются меньше говорить о… Я даже не стану уточнять, о чем именно. Вот именно об этом самом, чье имя мы опасаемся лишний раз произносить вслух.
А потому и неудивительно, что перед лицом надвигающегося апокалиптического ужаса все жадно, как лишенные кислорода подводники, ловят из несвежего воздуха, из трескучего эфира, из пыльной мировой паутины реальные или мнимые сигналы, симптомы, приметы, исторические аллюзии.
Хочется, ох как хочется из этого тошнотворного треска и железного скрежета выловить хоть что-то, что позволило бы разглядеть хотя бы неясные, хотя бы приблизительные контуры логики, ритма, надежды.
В первую очередь надежды, конечно же. Без нее совсем невозможно дышать, чувствовать, думать и говорить.
Ага, говорить. Мутная, недоуменная, унизительная немота наваливается на многих из тех, чей образ жизни напрямую связан с насущной необходимостью формулировать, называть, давать определения, пытаться объяснять что-то хотя бы самим себе.
Но пытаемся, все равно пытаемся преодолеть немоту и в этих мучительных, рефлекторных, почти атавистических попытках мы не можем не уткнуться носом в старинную, из школьной программы, формулу. В соответствии с которой чудище обло, огромно, стозевно и прочее. А также в то, что «мертвые хватают живых».
Эфемерные приметы и признаки надежды вылавливаются даже не только и не столько из потока шизофренически противоречащих друг другу новостей, сколько из слов, из речей, из проговорок и недоговорок. Так мы привыкли.
Так мы привыкли, потому что уникальность нашей истории и действительности в том, что главные события всегда разворачиваются в пространстве языка — едва ли не единственной реальности в не слишком реальной жизни.
Признаки надежды (как и признаки угрозы) многие вылавливают из риторики разных околовластных политиков и телевизионных ребят, чье запредельное, тотальное, вдохновенное и даже в каком-то смысле сладострастное вранье в принципе отменяет даже очень условные представления о добре, о зле, о профессионализме, о словарных значениях слов.
Робкая надежда вспыхивает от того, например, что в телевизоре кто-то сказал: «Вы что, в самом деле! Что за панические и безответственные разговоры про какую-то войну! Войны не будет! Хватит уже об этом!»
Ну да, войны не будет. Потому что «война» — слово сакральное. Нельзя произносить это слово, как и имя Бога. Потому что многие поколения советских людей с готовностью терпели любые пакости и притеснения от родимой советской власти под лозунгом «только б не было войны». Потому что «война» была только одна — та самая, которая «спасибо деду за победу», та самая, которую нынешняя власть нагло, путем вульгарного и наглого гоп-стопа присвоила себе и назначила главной скрепой, та самая война, якобы в память о которой лояльность к чекистско-воровской власти принято обозначать полосатой ленточкой.
Война была одна. И ее, как известно, посредством чьих-то дедушек выиграли Путин и Шойгу. И я ничуть не удивлюсь, если в самое короткое время они сочинят какой-нибудь закон, в соответствии с которым публичное употребление слова «война» в каком-либо ином значении и контексте, кроме этого, будет считаться уголовно наказуемым.
А других войн и не было с тех пор. Это же всем известно. Были оказания братской помощи, были контртеррористические операции, было выполнение интернационального долга и введение ограниченных контингентов, были восстановления конституционного порядка с дружественными бомбежками городов. А войн не было.
Без романтики. Лев Рубинштейн о том, почему современное зло невозможно героизировать
Вы, конечно, заметили, что из словаря нынешней...
И население страны всегда делилось на две неравные части. Одна — всегда меньшая — упорно называла войну войной, подлость подлостью, трусость трусостью, а глупость глупостью. Другая, большая, подверженная воздействию официальной пропаганды, мракобесие называло приверженностью к традиционным ценностям, подлость — патриотизмом, трусость — необходимостью считаться с обстоятельствами, глупость — верой в мудрую миролюбивую политику партии и правительства, а военную агрессию — принуждением к миру.
И эта главная война, война лингвистическая, война за значения слов и понятий, была и остается той «единственной гражданской». А, может быть, и не единственной, но точно главной гражданской войной, конца которой не видно даже на горизонте.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.