Я говорил, говорю и, боюсь, буду говорить еще, и не раз, о той перманентной битве, участниками — или, по крайней мере, свидетелями которой мы все являемся. Это битва за значения слов.
Мы с вами, например, привыкли считать, что миф называется мифом. А носители именно мифологического сознания миф именуют историей. И мало этого — они еще и требуют, чтобы миф никто не переписывал.
Миф называется у них историей, а, например, «экстремистами» у них называются те, кто требует соблюдения законов. Те, кто с неуместной в данном историческом отрезке времени настойчивостью напоминает, что Конституция страны и поведение власти не всегда находятся друг с другом в лучезарной гармонии. А вот те, кто открыто призывает к нарушению или игнорированию Основного закона, для них никакие не экстремисты. Это в какой-нибудь другой стране, одной из тех, откуда экспортировано это мудреное слово, они были бы экстремистами. А здесь они лояльные граждане — опора режима.
Впрочем, повсеместное употребление слов и терминов цивилизованного мира, хотя и в противоположных чаще всего значениях — это уже инерция. Инерция, в соответствии с которой разные спикеры разных «ума-палат», хоть верхних, хоть нижних, включают заведомый, очевидный даже для них самих мучительный бред про то, что здесь-то «у нас как раз самая что ни есть демократия и есть, а здесь у нас ее островок на страх и на зависть этим всем, которые стремительно идут на дно, потому что там ваще не демократия, а хрен знает что типа фашизма — да, да, не смейтесь».
Выбранная ими накатанная поколениями стезя пламенного и вполне демонстративного идиотизма сладка и соблазнительна прежде всего отсутствием видимых берегов, что дает иллюзию полной свободы маневра. В принципиальном отказе от самой даже примитивной логики и занудных, никому давно не интересных и вообще отстойных причинно-следственных связей — их сила, а не слабость. Их доаристотелева логика тверда, цельна и по-своему элегантна, как чугунная гиря.
Но это инерция, да. И инерция постепенно затухающая. И я думаю, что эта извечная битва за значения слов, битва изнурительная, хотя подчас и бодрящая, постепенно деактуализируется, бледнеет под напором новых, свежих пропагандистских стратегий.
Им уже, кажется, не очень-то нужны эти слова, как и их назойливые и скучные словарные значения. Они, мне кажется, вот-вот решатся на то, чтобы начать вещи называть своими именами, поменяв лишь в этих «своих именах» плюсы на минусы и наоборот. Ведь это же так просто и, как все простое, прочно и долговечно.
Это уже явочным, экспериментальным путем и происходит. Когда, например, экстравертная пропагандистка, руководительница одного из кремлевско-лубянских медиа, ничуть не смущаясь, говорит что-то вроде, мол, да, белорусские пираты действительно совершили фактически акт международного терроризма. Да, совершили. И правильно сделали.
Это уже, согласитесь, новое слово.
«Диктатор? — говорят в этой среде. — Ну, диктатор! А с чего вы взяли, что диктатура это плохо? Что? Незаконно преследуют инакомыслящих? Ну, да, незаконно! И правильно делают. А если их не преследовать, они вам тут такое устроят! Какое? Такое! Сами знаете, какое!»
И кто, вообще, может быть до конца уверен, что «плохо» это плохо, а «хорошо» это хорошо?
Ранние большевики когда-то говорили, что морально все то, что выгодно пролетариату. Весь круг представлений о размытом (хотя на слух и нарядном) слове «пролетариат», довольно быстро уплотнился и ужался до размеров небольшой группы лиц, силовым способом утвердивших свое право говорить и действовать от имени этого самого никем не виденного «пролетариата». Диктатурой которого объяснялось, прикрывалось и оправдывалось все, что делала со страной и с людьми эта самая группа лиц.
Их риторика и, соответственно, практика базировались на постулатах, в соответствии с которыми такие понятия, как совесть, честь, порядочность, сострадание, сами по себе ничего не значат, они носят чисто классовый характер. Поэтому то, что хорошо и правильно для буржуя, то враждебно пролетарию. И наоборот.
У этих, у нынешних, дело обстоит приблизительно так же. Только в силу зияющего идеологического вакуума, в их умственном обиходе давно нет никаких пролетариев и буржуев — хотя бы потому, что они сами представляют собой гремучую и малоаппетитную смесь того и другого. Только смешаны в них не пролетарии и буржуи, а люмпены и барыги. А мир людей делится для них по старинному деревенскому принципу «свои — чужие», «наши — не наши».
И только этим, и больше ничем, может быть хоть как-то объяснена сюрреалистическая на первый взгляд логика и специфика местной полицейской практики, судопроизводства и правоприменения.
Вот что, например, может означать нейтральное и даже симпатичное на первый взгляд слово «согласование», а также образованные от него имена прилагательные — «согласованный» или «несогласованный»? Эти слова в последнее время с особой частотой употребляются в контексте запретительско-карательной практики и, что важно понимать, ничуть не являются синонимами таких слов, как «законный» или «незаконный». Все запреты и все формы преследования абсолютно законных, но не согласованных, — то есть, говоря другими словами, не разрешенных, — коллективных мирных волеизъявлений граждан, все разгоны и избиения, все телодвижения следственных комитетов, росгвардий и судов в большинстве случаев не просто не законны, а, прямо, скажем, противозаконны, то есть преступны. Но зато они СОГЛАСОВАНЫ.
Согласованы «с кем надо».
А закон? Ну, что закон? «Законом» на их языке называется полный и безбрежный произвол. И это уже практически никто не скрывает. Со скоростью швейной машинки они принимают «законы», один беззаконнее другого. Сами формулировки этих «законов» в силу их вопиющей сновидческой нелепости кажутся текстами скорее художественными, чем юридическими.
Мне кажется, что нам, нормальным гражданам, необходимо тоже принимать свои законы. Причем не «большинством голосов», как у них там, а каждому — своим единственным, но твердым и убежденным голосом. Так надежнее.
Они, допустим, голосуют за какую-нибудь очередную херню — допустим, про уголовную ответственность за отождествление чего-то с чем-то. А каждый из нас принимает встречный закон, встраиваемый непосредственно в сознание, то есть тот самый закон, который «внутри нас». И этот закон пусть будет тоже про «отождествление», про недопустимость отождествления фигуры диктатора со страной, в которой живут разные, далеко не во всем одинаковые люди.
Квалифицировать высказывания типа «Лукашенко должен быть предан суду за свои многочисленные преступления против человечности» как «антибелорусские», в общем-то, преступно. Преступно по отношению к логике, здравому смыслу, а также к многочисленным белорусским гражданам, совсем не склонным, мягко говоря, отождествлять себя с обезумевшим политруком. Ну и, соответственно, преступно любое антипутинское (в широком смысле этого слова) высказывание называть «антироссийским» или, пуще того, «русофобским». Такой вот закон. Который внутри, то есть настоящий.
И давайте оставим за собой внутреннее право придерживаться тех значений слов и понятий, какие складывались и сложились не столько даже под влиянием толковых словарей, но, что крепче и устойчивее, под влиянием собственного социального, интеллектуального и чувственного опыта. Хотя бы это мы обязаны хранить и не разбазаривать. Пригодится еще, я не сомневаюсь.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.