Два раза в год это имя, — то ярче, то бледнее, — непременно проступает на поверхности общественного бытия. Ну, и сознания — уж такого, какое есть…
Даты смерти некоторых исторических персонажей запоминаются гораздо лучше и крепче, чем даты их рождения.
Вот и об этом персонаже существенно чаще вспоминают 5 марта каждого года, то есть в годовщины того дня, когда он завершил свое физическое существование.
Дату рождения, — которая, как, кстати, и дата смерти, явно не совпадает с реальной, но уж что имеем, то и имеем, — могут вспомнить немногие.
Я, конечно, помню. Хотя бы потому, что краешком детской памяти застал густой след той громокипящей кометы, которая пролетела в непосредственной близости от моего отчего дома 21 декабря 1949 года, когда «все прогрессивное человечество» в едином порыве праздновало 70-летие Великого вождя.
Само событие я помнить не могу — был слишком мал. Но след его, повторяю, длился долго, чуть ли не до достопамятного ХХ съезда.
Во всяком случае в Музее подарков Сталину я успел побывать. С мамой, естественно.
Чего там только не было! Как все это волновало нежный ум! И присланное из Китая рисовое зернышко с вырезанным на нем поздравительным текстом, который можно было рассмотреть лишь с помощью большого увеличительного стекла, и присланный еще откуда-то макет Московского Кремля, выполненный то ли из шоколада, то ли из сахара, и ковер с понятно чьим портретом, вытканный безруким таджикским колхозником посредством, естественно, ног. И еще бог знает что. Музей этот располагался на улице Горького, в помещении Музея революции, бывшего когда-то — вплоть до этой самой революции — Английским клубом.
Почему люди помнят о 5 марта, понятно. А вот почему следует вспоминать о том, как в городе Гори в один из тех дней года, когда ночи особенно длинны, а дни коротки, в семье сапожника появился на свет величайший гений всех времен и народов, победитель во всех прошедших и грядущих войнах, принявший страну с сохой, а оставивший ее с перебитым хребтом, с поротой задницей и с вывихнутыми мозгами, но зато, хотя и с украденной, но все же со смертельной бомбой? Почему надо помнить об этом, не вполне понятно.
Считается, что любая историческая дата — это уместный повод для общественной дискуссии.
Вполне возможно, почему бы и нет.
Но я уверен, что сама по себе тема Сталина и, соответственно, сталинизма не может, не должна уже восприниматься как предмет дискуссии. Это, можно сказать, категорический императив. Что-то вроде нравственного закона внутри нас.
Это было возможно и даже необходимо в конце 50-х — начале 60-х годов прошлого столетия, годов лукавой и очень дозированной «хрущевской» десталинизации.
Люди двух-трех поколений, выросших при Сталине, не были приучены самостоятельно рассуждать на подобные темы. Они приняли эту партийную десталинизацию как и все остальное, что звучало со съездовских трибун, со страниц «Правды», из кухонной радиоточки.
«О как! Плохой, значит, товарищ Сталин? Ну, дела! Ну, ладно, плохой так плохой. Если так решила наша родная партия и ее Центральный комитет, то так, значит, оно и есть. Не нам это обсуждать. Там поумнее нас найдутся. Во всем слушаться родную партию и во всем ей доверять нас учил сам товарищ Сталин! Так что вот так вот теперь, стало быть…»
В те годы такая дискуссия была бы безусловно полезна и даже необходима. На семейном, на дружеском уровне, на уровне разговоров с одноклассниками или вагонными попутчиками она, конечно, шла, и я хорошо это помню.
Я-то имею в виду широкую общественную дискуссию, инспирируемую государством. Но ее не было и быть не могло, потому что при том государственном устройстве, где единственной формой контакта государства с обществом является монолог, никакие формы и проявления диалогического сознания невозможны. Партия не общалась. Она сообщала, руководила, учила. Она сама убивала, сама же и воскрешала. Сама закапывала и сама выкапывала. Сама совершала страшные преступления, сама же их время от времени признавала, называя их «ошибками», «перегибами на местах» или «головокружениями от успехов».
Но тогда дискуссия — хотя бы теоретически — была бы, повторяю, и возможна, и необходима.
А теперь-то, после всего хорошо известного, после всего раскрытого и растиражированного, после всего написанного, прочитанного, рассказанного, спетого и сыгранного на всех возможных сценах, о какой еще «десталинизации» можно говорить? Кому говорить? О чем?
Терпеливо, типа, с цифрами и фактами в руках объяснять непонятливому населению, что товарищ Сталин был все-таки плохим парнем? Что он угробил кучу своего и чужого населения ради создания барачного рая в одной отдельно взятой?
Ну и что, скажут вам, обидно рассмеявшись прямо в ваши честные лица. Ну, и поубивал. Ну, и поделом, скажут вам, — а как же вы еще-то хотели в первом в мире государстве рабочих и крестьян? А вы как еще хотели бы, чтобы пятилетку аж в четыре года? В белых, что ли, перчатках? Без жертв, что ли? А Гитлера кто, скажут вам, практически в одиночку завалил? А плевать, скажут вам, в души наших дедов-прадедов, умиравших с этим именем на устах, кто позволил?
Дискутировать с некоторыми людьми на подобные темы так же примерно странно и неловко, как объяснять анекдоты.
Какая еще десталинизация? Взрослые люди «десталинизированы» давно. А вечным детям всего этого не объяснишь и не докажешь.
Образ товарища Сталина все равно в сознании значительного числа пребывающих в блаженном детстве сограждан будет намертво спаян с образом Деда Мороза — строгого, но справедливого распределителя подарков и грозы злых заграничных духов и прочих иностранных агентов, норовящих похитить нашу нарядную елочку, которая вместе с нахлобученной на ее верхушку красной звездой в сумрачном декабрьском полумраке напоминает то ли Спасскую башню, то ли лагерную вышку, то ли и то, и другое вместе.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.