Рефлекторный поиск метафор, эпитетов и прочих тропов в отчаянной нашей попытке если не осмыслить, если не понять, то хотя бы органами чувств ощутить происходящее вокруг, не спасителен и даже не утешителен. Он просто необходим, для удержания хоть какого-то равновесия.
«На что все это похоже?» — механически думаю я, читая ежедневно об очередных запредельных гнусностях и вспоминая, что в детстве я обожал научно-фантастическую литературу. В годы блаженного младенчества космической эры, так удачно совпавшего с моим детством, этого добра было навалом.
Там всегда куда-то летел со скоростью света какой-нибудь космический корабль. Обитатели корабля жили будничной жизнью — читали книжки, сочиняли стихи, спорили о том, каким будет будущее — еще более светлое и справедливое, чем то, в котором они уже жили, дружили, беззлобно шутили друг над другом и беспечно порхали от звезды до звезды.
Но время от времени корабль начинало вдруг чувствительно потряхивать, что-то внешнее и недоброе начинало зверски дубасить по его поверхности снаружи, членов команды и пассажиров начинало бросать от стенки к стенке. Капитан, стиснув зубы и бормоча любимые стихи, железной хваткой впивался в штурвал, и корабль летел дальше, прыгая с кочки на кочку и ловко уворачиваясь от увесистых метеоритов.
Это называлось «попасть в метеоритный дождь».
И вот это все теперешнее и нынешнее, от чего никак не получается ни увернуться, ни отвернуться, к чему невозможно привыкнуть и как-то приспособиться, потому что мы просто не успели бы это сделать, если бы даже и захотели, — можно сравнить с метеоритным дождем из тех моих детских книжек.
Однако привычка как-то, хотя бы и торопливо, хотя бы поверхностно, формулировать или по крайней мере фиксировать происходящее вокруг никуда пока не делась. И за это уже спасибо.
Пару дней тому назад, узнав об очередной инициативе прокуратуры объявить деятельность Фонда по борьбе с коррупцией экстремистской, я написал в фейсбуке: «С другой стороны, с точки зрения чистоты стиля и вполне похвальных попыток конкретизировать значения некоторых общественно острых слов и понятий, публичное и открытое признание борьбы с коррупцией одним из видов экстремистской деятельности выглядит даже по-своему честно. По крайней мере последовательно. “Да! — набрав полные легкие воздуха, — говорят обществу ОНИ. — Мы не собираемся больше скрывать того, что воровство и коррупцию, а также тотальное враньё и воровство мы считаем общественной нормой, а все формы недовольства таким порядком вещей мы впредь будем квалифицировать как экстремизм. Со всеми, как говорится, вытекающими”».
Один из эстетствующих комментаторов решил сделать мне комплимент. «Начать текст со слов “с другой стороны” — это круто», — написал он.
Спасибо, конечно. Но я, скажу честно, не имел здесь в виду никаких стилистических парадоксальных красот. И не думаю, что здесь выскочил вдруг сам собой из полустертой моей памяти тот подростковый восторг, какой я испытал в пятнадцатилетнем возрасте, когда раскрыл только что приобретенную книжку Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой» и прочитал первую фразу: «А потом погода испортилась».
Нет, это не то. Это не начало разговора, это лишь его продолжение с того места, где для почти физических ощущений гнева и отвращения просто не находится в запасе слов и фраз родного языка, вечно не поспевающего в своем движении за галопирующей реальностью.
Это один из тех случаев, думаю я, когда все то, что «с одной стороны», в принципе не нуждается в словесном наполнении. Вот и приходится сразу начинать с «другой стороны».
Кроме этой «другой стороны» в этой моей маленькой записи легко заметить также и слово «ОНИ».
В годы моей юности, когда дихотомия «Мы и они» казалась незыблемой и работала на ясность и определенность «нашей» системы координат, слово «они» не требовало уточнений.
Вот и теперь это сакраментальное понятие на глазах стремительно оплотняется и уплотняется, становится все более определенным, все более понятным, не требующем уточнений, обрастающим диким мясом и наливающимся кровью. Кровью, да — и не только в переносном смысле.
Они в своем безумном кураже, потеряв всякую связь с реальностью, хотят отменить все человеческие чувства, кроме верноподданических. Они хотят устранить свободу мысли и высказывания, они хотят запретить или поставить под свой контроль (что то же самое) справедливость, честность, взаимопомощь, милосердие, просветительство.
Они интуитивно чуют, что все человеческое, все свободное, умное, благородное и бескорыстное, что есть в стране — и, главное, все что обнаруживает губительную для них способность к самоорганизации, — объективно направлено против их безмятежного существования.
Преимущество их в том, что они движутся налегке, без багажа. Потому что у них нет ни ума, ни совести, ни чести, ни эстетического чувства, ни чувства меры, ни абстрактного мышления. У них нет ничего, кроме тупой, потной, пыхтящей, грубой физической силы, временно заслоняющей их от истории и современности.
Прячась за спиной этой безусловно эффектной, но, в общем, не очень-то надежной силы, они, — как им кажется, — окружают себя непроницаемой стеной, делающей их неуязвимыми.
Они и правда окружают себя стеной, но совсем иной — плотной стеной гадливого отвращения и брезгливости, то есть тех чувств, которые для людей с развитым чувством гигиены куда сильнее страха. Для взрослого цивилизованного человека необходимость соблюдения личной гигиены существенно сильнее, чем опасение, что в глаза может попасть мыло.
Пытаясь сузить пространство гражданского, интеллектуального или художественного маневра общества или отдельного человека до размеров квадратика неба синего и звездочки вдали, они рано или поздно останутся одни на краю того рва, который отделяет их от всего общества. Именно — «всего» и именно — «общества». Потому что ту часть населения, сколь бы статистически убедительной она ни казалась, ту часть населения, каковую они выбрали в качестве единственной своей социальной базы и своей целевой аудитории, ту часть населения, вся житейская философия которой сводится к нескольким нехитрым, но сокрушительно незыблемым формулам — таким, например, как «начальству виднее» или «у нас зря не сажают», — можно назвать как угодно, но только не обществом.
Когда я натыкаюсь где-нибудь на выражения начальственных лиц и когда я слышу все те слова и все те интонации, с какими они произносятся, я буквально застываю перед мрачной картиной этого почти демонстративного, почти вызывающего, ничуть не скрываемого стилистического и интеллектуального убожества.
Нынешние «они» с их ночными обысками у мамаш и бабушек, с их домашними арестами и отказами в медицинской помощи, с их издевательскими, демонстративно неправдоподобными формулировками обвинений, с их торопливо вынутыми прямо из помойного ведра «законодательными инициативами», с их веселой привычкой протягивать поперек темного двора веревку на высоте лодыжек, с их манерой громко хлопать в ладоши над самым ухом у глухого, ставить подножки слепому и передразнивать заик, все они никак не подходят под определение «злодеи».
Злодеи — это существа шекспировского масштаба. А посмотрите на ЭТИХ. Ну, какие из них злодеи!
В моем детстве для таких существ, которые теперь в массовом порядке стали крупными и мелкими государственными деятелями, успешными работниками судов и прокуратур, а также важными персонами средств массовой информации, существовало слово «гаденыши». И они водились в каждом дворе и в каждом классе.
Ну, а если постараться быть все же повежливее, то они точно не герои и не персонажи трагедии. Они скорее персонажи комикса. Или фарса, где «злодейства» правильнее и точнее назвать «подлянками», где пафос подменяется прилюдным непристойным кривлянием, а катарсис и вовсе отменен за полной его неуместностью.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.