Как можно в дни Вселенского Карантина не вспоминать ежедневно о Пушкине и о его «всемирной отзывчивости»? Никак невозможно. Так что поговорим о Пушкине. Считайте, что о нем.
В контексте понятно каких времен, событий и разговоров я вспомнил, что в Пушкинском дневнике есть такое место: «В моем воображении холера относилась к чуме как элегия к дифирамбу».
И тотчас же вспомнил про совсем другое, имеющее уже отношение не столько к «элегии», сколько к «дифирамбу».
Много лет тому назад, задолго до эры сотовых телефонов, я набрал, как мне показалось, телефонный номер своего знакомого. Когда я попросил позвать к телефону Володю, необычайно раздраженный женский голос сказал мне, что я не туда попал. Я извинился. «Не нужны мне ваши извинения! — продолжал злобствовать и самозаводиться звонкий женский голос. — Не можете правильно номер набрать, вообще звонить не надо!» — «Я все понял и принял к сведению, но не надо все-таки так кричать», — сказал я, все еще пытаясь завершить эту нервную сцену по возможности умиротворительным аккордом.
Не тут-то было. «Кричать не надо?! — пуще прежнего взъярилась склочная тетка, — Скажите пожалуйста! А что я, по-вашему, должна делать? Рефераты я вам, что ли, петь должна?» — «Нет, спасибо, рефератов петь не надо», — сказал я, хотя и по-прежнему мирно, но все же, насколько получилось, твердо. И положил трубку. Последнее слово осталось за мной. А также за мной навсегда осталась чудесная окказиональная идиома «петь рефераты».
А воспоминание о «пении рефератов» вызвало в памяти и другое воспоминание, даже и не вполне мое.
Это рассказывали родители.
Где-то в самом конце войны моя бабушка, мать отца, отправилась в близлежащий магазин, чтобы отоварить там какие-то карточки.
Вернувшись домой, она сообщила: «Там в магазине на стене висит плакат с очень непонятной надписью. Там написано: “Мойте руки, бойтесь дезертиров”».
Про дезертиров тогда говорили, вообще-то, часто. Говорили, что какие-то сбежавшие с фронта криминальные элементы болтаются по городу, торчат на рынках и вокзалах и пробавляются мелким и крупным воровством. Так что рекомендовалось быть бдительными и внимательными.
Но вот при чем тут мытье рук?
Бабушкина дочка, то есть одна из сестер моего отца и, соответственно, моих будущих теток, не поленилась и побежала в магазин, чтобы лично посмотреть на плакат про дезертиров.
«Дизентерии», разумеется, предписывалось бояться всем гражданам, включая бабушку. А бабушка была уже к тому времени заметно подслеповата.
А вот давний, хотя и измышленный бабушкиным воображением плакат про «мытье рук» и про «дезертиров», уже в наши дни злостно нарушающих самоизоляцию и шляющихся без масок и перчаток по улицам и общественным местам без разрешения начальства, обретает нынче свежую актуальность.
А вот — снова Пушкин.
Знакомый университетский преподаватель рассказывал однажды о том, как одна девочка на вступительном экзамене по литературе очень хорошо и прочувствованно прочитала пушкинского «Пророка». Экзаменаторам девочка понравилась. Но кто-то из них все же спросил: «А вы можете сказать, что такое “зеница” и “десница”?» Девочка растерялась, но быстро взяла себя в руки и ответила с обезоруживающей уклончивостью: «Я, вообще-то, знаю, только не знаю, как объяснить».
Бывает такое, знаю по себе. Хотя, слава богу, все-таки не в случае «десницы» с «зеницей».
Часто бывает так, что ищешь одно, а находишь другое. Ну, типа, как Колумб, крупно облажавшись с Индией, ненароком открыл Америку. Это, конечно, самый знаменитый случай. Но много есть и других.
Я вот, например, ища в своих черновых записях нечто очень для себя важное, важного так и не нашел, зато нашел кое-что совсем было забытое, а между тем, по-моему, интересное.
Когда-то, лет, я думаю, уже десять тому назад я с неясной целью скопировал и сохранил у себя некий документ. Вот он и пылился до поры до времени в одном из заброшенных закоулков моего компьютера, пока я случайно на него не наткнулся.
Документ этот назывался «20 заповедей молодогвардейца» и, соответственно, указанное количество заповедей в себе и содержал. Таким образом свод «заповедей», если не по своему всемирно-историческому значению, то по крайней мере в чисто количественном отношении превосходит Моисеевы скрижали ровно вдвое.
Тут же я без особого, честно говоря, удовольствия смутно вспомнил, что была когда-то какая-то кодла околокремлевских бюджетных недорослей обоего пола, называвших себя «Молодой гвардией». Об их существовании уже мало кто помнит, и это забвение вполне, скажем прямо, справедливо и даже полезно с точки зрения гигиены памяти.
«Молодогвардейцы» — хрен с ними, а вот среди «заповедей» попадаются отдельные сверкающие самоцветы.
Вот всего несколько образцов:
«Молодогвардеец! Коли видишь на форуме, в чате или еще где на просторах Всемирной сети, что брат твой по “Молодой Гвардии” ведет неравную словесную борьбу с врагами “Молодой Гвардии” — помоги ему, поддержи его!»
Замечателен, заметьте, стиль, где торжественная библейская инверсированность («брат твой») лихо сочетается с кокетливыми «почвенническими» просторечиями («коли видишь», «или еще где»).
А вот уже и чистая, по выражению все того же А. С. Пушкина, «библейская похабность»:
«Смейся в глаза врагам своим, пуская кулаки в ход лишь в самых крайних случаях! А коли пустишь, то пусти так, чтобы враг твой навсегда это запомнил лицом своим!»
«Запомнил лицом своим» — это, согласитесь, сильно, этим надо непременно поделиться с читателем своим, чтобы он прочитал это глазами своими и сохранил это в мозгах своих. Но самый там драгоценный «изумруд яхонтовый», конечно, этот:
«Искореняй нецензурные словечки из лексикона своего! Береги русский язык, как десницу ока своего!»
Хочется продолжить: «Чтобы краска стыда не залила впоследствии ланиты чресел твоих».
Первая мысль: «Ну, нет! Шутка, конечно же! Так не бывает. Даже в этой среде, к самым непредсказуемым телодвижениям которой пора было бы уже и привыкнуть, такого все же быть не может». Возможно, и шутка — такого исключать не следует. А может быть — и вовсе не шутка: здесь и сейчас может быть более или менее все. То есть абсолютно все, что угодно: хоть пение рефератов, хоть десница ока своего.
Чувство справедливости заставляет признать, что такие «заповеди» — случай, конечно же, крайний, особый случай. И что, конечно же, не весь кремлевский агитпроп изъясняется на уровне «лексикона своего». Но тенденция, как говорится, налицо.
Истинные враги российской власти и ее пропагандистской обслуги — вовсе не НАТО, не зловредные правозащитники, не Госдеп, не Майдан, не Навальный и Сорос, не цветные революции и не все остальное, что лишает их сна и последних остатков разума.
Их настоящий враг — язык. Язык их — враг их. Тот самый — «грешный, празднословный и лукавый».
Врать, разумеется, можно долго и самозабвенно. Нагло и вальяжно. Можно с утра до вечера петь «рефераты» главному начальнику и друг другу. Можно беречь и лелеять «десницу ока своего», не забывая при этом хапать загребущей «зеницей своей» все, что плохо лежит.
И какое-то время это будет сходить с рук. Но — до поры до времени…
Перестройка и последующий развал советской империи начались, как мне кажется, вовсе не с призывов к «гласности и обновлению всех сторон нашей жизни». Они начались с того, что какая-то дурища из телевизора на всю страну сообщила, что «в СССР нет секса». Понятно, что в ее неброском интеллектуальном ресурсе слово «секс» было примерно из того же ряда, что и «рефераты» с «дезертирами» и «десницами». Но это был, так сказать, предел.
С одной стороны, граждане как-то давно привыкли к тому, что в СССР, вообще-то говоря, нет практически ничего, кроме ЦК КПСС, КГБ, баллистических ракет, участковых милиционеров, «Продовольственной программы» и Иосифа Кобзона по торжественным дням. Ну, еще выпивка раньше была. Так ведь лишили граждан и выпивки!
Ну ладно, нет выпивки, зато есть еще у нас это вот, ну это, как его, ну, это, от чего дети бывают.
А уж если в СССР и этого нету, — а телевизор зря говорить не будет, — то на хрена нужен тогда и весь этот СССР.
Когда выяснилось вдруг, что секс и СССР несовместимы, общество, смутно движимое не до конца еще атрофированным инстинктом продолжения рода, выбрало все же секс — во всех возможных и невозможных значениях этого слова, включая и буквальное.
Ну вот… Кажется, разговор о Пушкине в этот раз не очень-то получился.
Хотя как сказать.
Во-первых, его «веселое имя» пару-тройку раз все же мелькнуло здесь. Во-вторых, можно ли вообще думать и говорить о нашем с вами литературном языке, о его причудах и о его всесилии, особенно если все мы очутились в безразмерном пространстве одного сплошного, общего для всех карантинного Болдино, можно ли говорить и думать обо всем этом, не рисуя мысленно на полях наших праздных рассуждений с детства родной и знакомый нам до самой мелкой черточки воздушный и летучий Пушкинский профиль?
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.