Те, кто более или менее внимательно и заинтересованно следит за новостями местной политической и общественной жизни, если и не прочитали, то по крайней мере слышали о некоем программном тексте, который предъявил граду и миру Григорий Явлинский.
В этом тексте есть много разного. С чем-то там можно соглашаться. С чем-то — нет. Но так уж получается, что главный вопрос, возникающий даже при беглом знакомстве с этим текстом и задвигающим на задний план все прочие вопросы, это вопрос о его уместности.
Уместность — это один из очень важных, хотя и часто игнорируемых критериев любого текста.
Я, разумеется, говорю в данном случае не о тексте как заведомом литературном памятнике, как «открытом человечеству» или «разговоре с богом без посредников». Я говорю о тексте как о высказывании, предполагающем конкретного адресата.
Под уместностью я понимаю точное попадание в контекст — культурный, исторический, политический, нравственный, репутационный.
К лирическому стихотворению не могут предъявляться те же претензии, какие принято предъявлять к тексту, например, публицистическому. Или к политическому манифесту. И наоборот.
Но уместность уместна всегда. И чем эта уместность уместнее в каждом конкретном случае, тем для того или иного высказывания выше шанс попасть в исторический контекст не в качестве анекдотического недоразумения, а в качестве текста, наделенного способностью в разные периоды своего бытования заряжаться и заряжать других разными смыслами и значениями.
И, соответственно, наоборот. Все то, что вопиюще неуместно в момент самого высказывания, останется неуместным навсегда. И все дежурные горделивые заявки на «вечность», на «понимание в будущих поколениях» и на «история нас рассудит» останутся пустыми, а иногда до обидного комическими декларациями. В будущем может быть уместным лишь то, что уместно в настоящем. То, что уместно однажды, актуально всегда.
Только не надо путать уместность с конъюнктурностью или так называемой «злобой дня» и «соответствием повестке» — это не только разные, но, в общем-то, даже и противоположные друг другу явления.
Живя уже довольно долго, я не устаю поражаться обилию искусных мастеров «уместного» высказывания. Хоть политического, хоть культурного, хоть самого житейского свойства.
Я знал таких немало.
Вот, например, вспоминаю одного такого. Он был человек неглупый, довольно образованный, литературно вполне искушенный и даже в некотором смысле одаренный.
По основной профессии он был переводчик — это имеет прямое отношение к тому, что я хочу рассказать.
Однажды — это было в конце 70-х — в доме одной литературной дамы, держательницы салона, где обычно читали стихи и пили вино или кофе, зашел — потому что не мог не зайти — общий взволнованный разговор о страшном событии, случившемся накануне: в подъезде собственного дома был убит один довольно известный переводчик и правозащитник. Многие из собравшихся знали его лично. Но слышали о нем все.
Все, разумеется, ужасались и искренне негодовали и горевали.
Конечно же, гадали о том, кто бы мог это сделать, кроме КГБ, с которым у убитого были не самые безоблачные, мягко говоря, отношения. Других врагов у него вроде бы не было.
Говорили, как это обычно и бывает в подобных случаях, каким замечательным и добрым другом был убитый. Говорили о том, как жаль его родных. О том, что у него совсем недавно родился ребенок. И вообще — какой ужас и какое горе.
В какой-то момент упомянутый мною мастер уместного высказывания тоже решил поучаствовать в общем разговоре и сказал: «Да, жалко, конечно. Хотя переводчик он был, между нами говоря, так себе».
Ту тяжелую мучительную паузу, которая возникла после этой реплики, я помню до сих пор.
И время от времени она, эта тяжкая неловкая пауза, чугунным топором повисает в моем сознании во всей своей чувственной достоверности.
Вот и теперь…
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.