Ну вот, круг вроде как в очередной раз замыкается. Или можно сказать по-другому. Например, можно сказать, что история движется по спирали. Или еще как-нибудь можно сказать.
Это я все к тому, что нежданно-негаданно вновь наступили времена, когда проникнуть в ресторан стало или очень трудно, или вовсе невозможно.
«Эй, вы куда прете! — кричит на нас невидимый и бесплотный, но вечно живой и вечно суровый ресторанный швейцар — Индийский штамм на дворе! Вход только вакцинированным! Предъявите свои штрихи! И ноги, ноги вытирайте! Кто за вас подтирать будет?»
С точки зрения истинности (или хотя бы внутренней правоты) моего социально-культурного опыта, оно и правильно. Так и должно быть. Не должен Ресторан быть доступен всем и каждому. Это девальвация вечных ценностей, заложенных еще в советском детстве, это девальвация Великой Мечты.
С наступлением новейших времен, когда я стал вдруг бывать в других царствах-государствах (и чуть позже, когда на просторах нашей родины стал, худо-бедно, из говна и палок складываться рынок), я начал испытывать сложнейшую гамму чувств, где в противоестественной связи сосуществовали восторг от неожиданной доступности входа в это сакральное пространство и легкое разочарование от того же самого.
С самого детства слово «ресторан» затейливо мерцало в моем сознании. Оно звучало торжественно, оно пахло свеженачищенной обувью и духами «Красная Москва». Но в этом слове различался также и некий оттенок комизма, заимствованный, конечно, из советских кинокомедий, где фигурировали смешные и часто неуклюжие официанты с салфетками, перекинутыми через руку, с проборами и усиками. Они там все путали и роняли на пол. И, самое главное, обслуживали посетителей мучительно долго. Но этот комизм существовал как-то сам по себе, ничуть не колебля мою заветную мечту — побывать в ресторане. Крахмальная скатерть, хрустальная солонка, высокий потолок, яркая люстра, принарядившиеся посетители, строгие, но справедливые официанты, оркестр, швейцар с генеральскими лампасами…
«Ресторан» долго сливался в моем сознании с «театром». И не только своими люстрами и нарядными платьями. При всей их заманчивости, и от того и от другого исходило неявное, но от этого еще более острое ощущение горькой разочарованности, какая всегда возникает от несоответствия мечты и ее воплощения.
Однажды отец сказал: «На воскресенье я купил три билета в театр такой-то на дневной спектакль такой-то. А после спектакля…» Тут он сделал паузу и выразительно округлил глаза. «А после спектакля мы все трое идем обедать в ресторан».
Надо ли рассказывать о том, какое из моих ожиданий было слаще — ожидание театра или ожидание ресторана.
В театре-то я бывал часто, нас туда водили с классом. Да и не слишком лучезарно складывались мои отношения с театром. Однажды, например, со мной случилась смеховая истерика, и меня с позором вывели из зала.
Было это так. Мы с другом Смирновым сидели чуть ли не на первом ряду, а на сцене играли спектакль «Овод». Ну, вроде бы, согласитесь, не слишком смешной сюжет. Но мы со Смирновым как-то умели находить смешное в чем угодно.
И в самый неподходящий момент, то есть в момент казни главного героя, мой дружок наклоняется к моему уху и шепчет: «Посмотри, как они плюются». Я всмотрелся. И точно: в ярком свете прожектора было хорошо заметно, как во все стороны разлетаются брызги из уст героев, произносивших патетические речи.
Тут-то со мной это и случилось. После этого я довольно долго относился к театру с некоторой настороженностью.
Но театр с перспективой ресторанного продолжения — это, согласитесь, другое дело, тут можно и потерпеть. И необязательно устраивать позорный гогот на весь зал. Да и постарше я уже был. Примерно на год, но все же.
В общем, наступило то самое воскресенье. И пошли мы с мамой и с папой в тот самый театр, — не спрашивайте, в какой и на какой спектакль. Не помню, да и какая разница.
Весь спектакль я думал только о ресторане и больше ни о чем.
На сцене, мешая моим мечтаниям, сильно шумели и орали — да так, что у меня началась головная боль. Ну, и перевозбудился я к тому же. Что и понятно — ресторан все-таки!
Вышел я из театра с сильнейшей головной болью и отчетливой тошнотой, а когда мы пришли-таки в ресторан с лепными потолками и сияющей люстрой и уселись за стол, я с ужасом понял, что сама мысль о еде невыносима для меня.
Когда я вспоминаю об этом, мне кажется, что ни до, ни после этого столь сильного приступа мигрени у меня не было, и что именно этот эпизод прочно и надолго связал в единый, мучительный и противоречивый, узел «театр» и «ресторан».
В годы юности в ресторан, конечно, хотелось. Особенно с барышней. Но все время либо не было денег, либо туда нельзя было попасть, не выстояв огромную очередь снаружи. Либо, что было чаще всего, и то, и другое.
Были, конечно, кафе. Впрочем, попасть туда было не легче, чем в тот же ресторан. Ну, вроде как и теперь.
Но «кафе» с их эфемерным налетом легкой богемности и студенческого демократизма казались вполне достойной альтернативой буржуазному ресторану, попасть в который, повторяю, все равно хотелось.
Миф о «кафе» формировался с подросткового возраста, после знакомства с романами Хэмингуэя и Ремарка. Просиживать часы в кафе с чашкой остывшего кофе и увлеченно писать что-нибудь гениальное в блокноте, а то и на салфетке — это было настоящей, заветной мечтой. А уж если в этом самом кафе знакомый бармен приветливо кивнет тебе и спросит «Как всегда?»… А уже если из-за соседнего столика кто-то радостно воскликнет: «Ой! Посмотрите, кто пришел? Давай к нам!», то и мечтать уже больше не о чем.
Забегая сильно вперед, скажу, что эти мечты более или менее сбылись. Могли бы, конечно, сбыться и пораньше, но уж когда смогли, тогда и сбылись.
Но в годы моей студенческой юности на неотвязном фоне мечтаний о «хемингуэевском» кафе преобладали все же совсем другие — те, где водились сосиски в целлофановой броне, выпиленные из сухой фанеры коржики и бледно-сиреневое какао в граненом стакане.
Было, например, кафе «Молочная» на Пушкинской площади. Здания, где оно располагалось, давно уже нет. На его месте разбит так называемый Новопушкинский сквер. Но я помню все это с поразительной отчетливостью. Да и как мне не помнить, если именно в этой самой «Молочной» я перевернул тарелку с пельменями прямо на новое пальто однокурсницы Любы К., по отношению к которой я испытывал некоторые, не вполне формальные чувства.
Мне стыдно признаться, но все же я признаюсь. Признаюсь в том, что в первый момент я подумал не об испорченном пальто и даже не о его обладательнице, а о безвозвратно пропавших пельменях, потому что на новую порцию денег уже не было. Совсем.
Ой, куда ж это нас занесло! А ведь речь-то я вел всего лишь о ресторане, точнее о вечнозеленом мифе о Ресторане как месте сакральном, труднодоступном, вожделенном. И что с того, что когда-то ключом в этот заветный мир было личное знакомство с официантом (или элементарная трешка, свернутая втрое и ловко всунутая в руку неулыбчивого швейцара), а теперь — неопровержимые доказательства привитости от тотальной заразы? Ресторан это ведь все равно Ресторан, это все равно храм на холме, манящий и доступный только для избранных баловней судьбы.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.