В московские больницы помогать врачам пошли работать не только студенты медицинских вузов, но и непрофессионалы. Они устраиваются санитарами, помощниками санитаров. О своем опыте они пишут в социальных сетях. Их внимательно читают в том числе и чиновники от московского здравоохранения. Мы записали монологи троих людей, пришедших в больницы волонтерами или устроились санитарами на время пандемии.
Мария Рябикова, религиовед, участник движения «Христианское действие».
Раньше я часто встречала Машу на пикетах, митингах, судебных заседаниях по резонансным политическим делам. О том, что Маша пошла работать в больницу санитаркой, я узнала из ее ФБ.
Я всю свою жизнь занималась парашютным спортом, была двукратной чемпионкой мира и Европы по скайсерфингу, потом закончила факультет религиоведения. В последнее время у меня был кризис с работой, как у многих, в связи с этим коронавирусом. Сначала я хотела пойти работать продавцом или уборщицей. А потом я стала очень беспокоиться за близких, они все в группе риска. Меня стало мучить, что вокруг все болеют, друзья, знакомые. Сидеть и ждать всяческих несчастий, смертей, стало невыносимо, и я решила пойти работать в больницу, потому что когда сама находишься внутри, то страх уходит. Я это знаю по другим тяжелым ситуациям.
Я увидела объявление некоей организации-посредника, которая набирает персонал в больницы, перепрофилированные под ковид. Заключила с ними договор на работу «специалистом по уходу», Зарплата 45 тысяч рублей в месяц. Будут ли платить еще ковидные надбавки, я пока не знаю. Пока у меня не было времени все узнать про оплату. Я просто очень рада, что я туда устроилась работать. Для меня это очень большая «прибавка смыслов», мне это просто было необходимо. Какая-то простая конкретная помощь людям, потому что часто меня мучило то, что во многом из того, что мы делаем, нет прямого результата или непонятна твоя доля в этом результате (имеется в виду деятельность активистов — «МБХ медиа»).
А здесь все очень просто: человек хочет пить, ты дал ему воды, если ты сейчас к нему не подойдешь, то он будет в грязи лежать. И это очень поддерживает в жизни.
Работаю начиная с 4 мая санитаркой сутки через двое. Выходим на сутки интервалами по 6 часов с перерывами на еду.
У нас три комплекта защитных костюмов. Во время суточного дежурства мы делаем три перерыва. Один в обед. У нас не строго шесть часов. Зависит от того, когда мы покормили больных.
Когда мы входим в «красную зону», где нельзя находиться без комбинезона, надеваем высокие бахилы на ноги, обматываем их скотчем, двое резиновых перчаток на случай, если одни порвутся. Одни перчатки мы приматываем скотчем у входа в красную зону, вторые перчатки надеваем уже у себя в отделении. Большие очки, респиратор.
После того, как больных покормили, идем обедать. Магическая церемония «разоблачения» занимает минут 10-15, снимаем поочередно скотч с рук и ног, перчатки, костюм, другие перчатки, потом полоскание глотки спиртом, закапывание чего-то в нос, и наконец душ, как чистилище, после которого можно, наконец, попасть в «зеленую» или «чистую» зону и пообедать или поужинать, как в раю. После еды облачаемся во все новое — и снова в ад.
Ночую я в своем отделении, сплю в комбинезоне под одеялом, три-четыре часа поспишь, если нет каких-то срочных дел ночью, а бывает, что привозят людей и надо срочно памперсы сменить, перестелить.
Работа тяжелая физически и морально, отсыпаюсь потом где-то сутки.
Это 17-я наркологическая, 2 филиал, по адресу: Варшавское Шоссе, 170Г. Больницу переквалифицировали под ковид для пациентов из психоневрологических интернатов. Здесь и те, кого привозят с подозрением на ковид, и люди с уже подтвержденным диагнозом. Постоянно привозят и увозят. Что касается защиты персонала – тут вроде, все в порядке, если не считать слишком больших для меня размеров костюмов. Это бывшая наркологическая больница, и те, кто там работает, говорят, что они привыкли к наркоманам, а тут к ним на голову свалились совсем другие пациенты. И они немножко в шоке от этой ситуации.
Максимальное количество людей в моем отделении, которое я застала – 79 человек. И на это количество в смену работаю я одна или я с напарницей. Мы называемся «помощниками по уходу». Есть еще и санитарки местные. У них куча своей работы. Иногда санитар может и нам помочь. Работы, мягко говоря, хватает. Бегаешь, буквально «высунув язык» от одного пациента к другому, кто-то обкакался, кому-то пить, кто-то упал с кровати. Люди, конечно, страдают. Стирка таких грязных простынь на имеющихся машинках не эффективна, стирают вручную, многие лежат без простынь. Недостаток рабочих рук приводит к тому, что самые беспомощные пациенты оказываются просто забытыми.
Там не идет речь, чтобы человека помыть как следует, постричь. Нужно, чтобы человек не лежал в грязи.
Если нам удается сделать так, чтобы все пациенты у нас не лежали в луже, значит мы супер-молодцы.
Пролежни у них ужасные и, видимо, они нажиты еще в ПНИ.
Среди пациентов много психически больных, там и тяжелый аутизм, и все что хочешь, и просто бабушки с деменцией. Есть пациенты вполне вменяемые, и непонятно, почему они оказались в ПНИ, может, их родственники бросили. Есть с тяжелым аутизмом и ДЦП. Одна женщина все время кричит: спасите, помогите. Есть одна девочка, она рычит, бегает, все с себя срывает. Что касается ковида, у многих сильный кашель, лихорадка — это из тех симптомов, которые я могу видеть… Еще у большинства понос, иногда довольно сильный. Это, видимо, тоже симптом ковида. Я не знаю, как может в таких условиях не зараженный пациент без всякой защиты не подцепить коронавирус…
Привозят туда по «скорой» и совсем древних старичков, которые и без коронавируса неизвестно сколько протянут, и потом их выписывают. Среди прочих есть и те, кто попал в больницу из дома, но их мало. Кислородных аппаратов в моем отделении нет, и не знаю, есть ли в других. Кажется, «тяжелых» переводят в другие больницы.
Есть четыре-пять человек, которые выглядят совсем здоровыми (т.е. без признаков ОРВИ) и к тому же вменяемыми, но которых почему-то не выписывают, хотя они рвутся на волю… Один пациент вообще рассказал мне, что попал после пьяного конфликта, его отвезли на скорой «провериться» , а потом – в эту больницу, ничего не объяснив. Странная история, но человек совсем не выглядит сумасшедшим. Тут, конечно, проверить информацию не могу, да и вообще все это слышу «на бегу», едва успевая переброситься с кем-то парой фраз.
Одна бабушка умерла в мое дежурство.
Есть палаты, в которых лежат и мужчины и женщины вместе, например, бабушка одна лежит в палате с мужчиной. Это такое недавно организованное отделение.
Когда я пришла, у меня было ощущение дна, сейчас в бытовом плане уже начались и какие-то улучшения — привезли питьевую воду (раньше больные пили из-под крана), появилось жидкое мыло для ходячих пациентов.
Основная проблема, по моему мнению, не в конкретных людях, а в нехватке персонала. Местный «наркологический» персонал совсем зашивается. С нами, новичками, у больницы формальных отношений нет, никаких надбавок нам не обещают, народу, соответственно, «не густо».
Ну, и нужны квалифицированные сотрудники для работы вот именно с этой категорией пациентов. Они особенно беззащитны, потому что большинство не имеет родственников, которые о них позаботятся. Кстати, еда там для пациентов нормальная, только вот проблема — всех лежачих накормить вовремя, когда каждый из них с трудом проглатывает каждую ложку, а их так много. Самая большая проблема — все успеть. Зависит от человека, от его доброй воли. Вот человек приходит туда работать, если он пришел просто от безысходности, срочно нужны деньги, ему эти люди не так интересны. Он может какую-то палату просто пробежать, а у сестер тоже не всегда хватает время все контролировать. Вот буфетчица раздала еду, собирает посуду, потому что ей нужно ее мыть, а каждую лежачую бабушку надо покормить, дать ей прожевать и это занимает время. Памперсов сейчас в нашем отделении хватает, но как успевать менять их при таком объеме работы? Понимаю, что это еще не худшее место. Но очень хочу надеяться, что ситуация все-таки изменится. Жалко людей.
Я хотела прийти работать в психоневрологическое отделение и помогать именно таким людям, самым незащищенным.
Юлия Пономаренко, психотерапевт
О Юлии Пономаренко мне рассказала актриса Юлия Ауг. «Я знала, что многие из моих друзей пойдут работать волонтерами в больницу, сама бы пошла, если бы не мама, которая со мной живет”.
Я устроилась волонтером в больницу им. Виноградова. Выбрала «должность» — «санитарка чистой зоны», потому что туда оказалось проще всего устроиться и оформление происходит за один день. Но я работаю во всех зонах: больные перемещаются по больнице. Я бываю и в «красной зоне». И если ты устраиваешься работать санитаром в «красной зоне», то оформление более сложное. Я же «оформилась» буквально за один час. Сделали флюорографию и прошла «общий инструктаж».
Самое приятное чтение сейчас — это волонтерские медицинские чатики memedic.ru.
Ребята бесплатно и добровольно ночуют в гнойном отделении, девушки рассказывают о «боевом крещении» в хирургии, кто-то сегодня впервые пойдет на смену, робко спрашивая, как часто можно уходить на перерыв. Старожилы объясняют разницу между туалетом и санитарной комнатой.
Моим напутствием было забить на мытье полов и дверей и сконцентрировать усилия на тяжелых и лежачих пациентах. Ушлый персонал часто пытается скинуть на новичков уборку и мытье в то время, как пациенты хотят пить, лежат мокрые и голодные, но, когда только приходишь, это не понятно.
Очень хочется собраться с этими людьми вживую, познакомиться и пообниматься, потому что они есть дистиллированный идеализм.
Чтобы вы понимали, в чате на всю Москву всего 252 волонтера…
Каждую смену я захожу в ковидное отделение, чтобы забрать пациентов и перевести их в другое отделение. В «красной зоне» работают девчонки и ребята. Да, кто-то из врачей, медсестер и нас, волонтеров, заболел и выбыл из рядов. И произошло это во всех без исключения отделениях. Один социальный волонтер из городской программы, в которой я участвую, даже умерла. С некоторыми из ныне заболевших я терлась попами в ординаторской, пила чай и ходила по коридору. Вчера на работу вышла уборщица в плохом состоянии после перенесенного коронавируса.
Лично я называю это жизнью и спокойно на это смотрю.
График предоставляют свободный. У нас варианты с 8 утра до двух часов дня. Или с двух до восьми вечера или, допустим, две смены подряд. И есть, например, волонтеры, которые выходят в ночь. Нас приписывают к определенному отделению и мы там работаем. Волонтеры работают не только в моей больнице, но и в Первой Градской и еще в двух-трех московских больницах.
В нашей больнице волонтеры не проходят тестов на коронавирус. Я прекрасно понимаю, что когда ты работаешь в больнице, то ты рискуешь, и я была готова, что рано или поздно и я могу заразиться. На инструктаже нам сказали: «Ребята, вы должны понимать, что это больница, и на людях не написано, чем они болеют, и все возможно».
Я достаточно обеспокоена судьбой людей, у которых другие заболевания, помимо ковида. Вот этот призыв «оставайтесь дома, чтобы спасти жизни», мне как-то кажется не совсем правильным. У меня нет медицинского образования, у меня психотерапевтическое образование, я искала возможность пойти куда-то работать волонтером. Я еще помимо этого социальный волонтер в своем районе, я гуляю с собакой, чья хозяйка больна раком мозга.
И до работы в этой больнице я знала, в каком глубоком кризисе находится наша медицина, но сейчас я всю эту изнанку вижу изнутри, и, конечно, ситуация хуже, чем думают пессимисты.
Больные находятся без ухода, штат медицинского персонала предельно оголен, и я так понимаю, что эта проблема существовала и до всех этих событий.
Получилось так, что лучшие силы были брошены на ковид. А все остальные больные, в общем-то, предоставлены сами себе и с ними работают студенты с тремя курсами в медвузе и такие люди, как я.
Во многом это люди с улицы, которые работают на энтузиазме. То есть операции какие-то делаются, но ухода никакого нет. Потому что если два-три человека работают в отделении на 50 пациентов, то о каком уходе может идти речь? За три недели я работала в трех отделениях: реанимация, неврологическое и хирургическое. Я говорю о пациентах, которые перенесли операции, это тяжелые пациенты, достаточно беспомощные, им нужно и памперсы менять, и кормить их нужно с ложечки, потому что они не могут есть самостоятельно. У пациентов есть какие-то запросы, а два человека на все отделение бегают, и им еще нужно заполнить документацию и формуляры.
Очень хорошо, что врачи нашей больницы открыли двери волонтерам, и многие волонтеры — люди зрелые и некоторые с медицинским образованием, это не случайные люди, люди, которые приходят работать осознанно.
У больницы, конечно, ужасная материальная база, и я не знаю, как они будут работать дальше. Я вижу пациентов, может быть, я не до конца понимаю какие-то нюансы, но вот за три недели я вижу, что пациенты и персонал предоставлены сами себе. Они просто выкручиваются. Например, есть некоторые пациенты, которых нужно кормить через зонд, и получается, что некому к ним подойти, потому что персонал не из этих отделений, и они ропщут, что их направили в эти отделения. На базе больницы, правда, есть организация, которая предоставляет уход сиделок за деньги: 1800 рублей в день. Но это государственная больница, и большинство людей, которые туда попадают, не могут себе позволить этих сиделок.
Я считаю, что проблема ковида очень сильно политизирована, у меня есть друзья, которые болеют. Вот они меня попросили, чтобы я им что-то привезла, лекарства, например. Я им говорю: ведь вы стоите на учете и вас должны обеспечивать всем необходимым. Они мне объясняют, что им только звонят и спрашивают, дома они или нет, то есть помощи не предоставляют. Следят за перемещениями, перепиской и телефонными звонками, как будто такая полиция, связанная со здоровьем. Я знаю людей, которые болеют, но не хотят об этом сообщать, потому что не хотят повышенного внимания всяких органов к своей жизни.
Людей с ментальными нарушениями избегают и врачи, и медицинский персонал. Они считаются ненормальными, и к ним особенно никто не подходит. Только если не платная сиделка. Им боятся менять памперсы, положено менять два раза в день, но если бабушка, например, покакала четыре раза, то ей памперсы лишний раз менять не будут. Есть еще проблема, что на время карантина родственники посещать больных не могут, они лишь могут дойти до отделения и передать посылку, но они могут не знать о том, что конкретно нужно больному передать, потому что дозвониться в колл-центр не всегда удается и не всегда удается поговорить с врачами.
Я сталкивалась со случаями жестокого обращения с пациентами, с равнодушием по отношению к пациентам, но я воспринимаю медицинский персонал тоже как жертв всей этой ситуации. Получается какая-то трагедия, где никто не виноват и все страдают. И я точно уверена, что оптимизация здравоохранения точно не пошла на пользу. Сейчас многие врачи болеют и, опять таки, неизвестно, коронавирусом они болеют или просто они ушли на больничный. Но у меня такое нехорошее подозрение, что подобная ситуация была и раньше, потому что сейчас в отделении, например, не хватает 10-14 человек, а раньше не хватало, может быть, пяти-шести человек.
Останусь ли я волонтером после конца пандемии? Я задаю себе этот вопрос каждый день, потому что у меня очень амбивалентные чувства по поводу больницы. Сейчас мне очень сложно уйти, я понимаю, что останусь на июнь в качестве волонтера. Меня как-то это засосало, потому что это живые люди, которые тебя ждут, и если ты их не покормишь, я знаю, что никто их не покормит. Я просыпаюсь утром и думаю, как вот эта женщина, как та женщина, как у них дела.
Люди, которые приходят работать волонтерами, как правило остаются. Я, вот например видела девушку с такими надутыми губами, такого дискотечного типа, юбка в пол. И я подумала: а что она здесь делает? А потом я смотрю, она села рядом с бабушкой, взяла ее за ручку и стала ей читать книжку.
Персонал медицинский, конечно, полностью «выгорел». Кажется, что они использовали свой ресурс помощи.
Они замотанные, уставшие, раздраженные. Волонтеры — это как чистые монетки, им еще все это в новинку, все интересно. Они хотят помочь. Это люди высоко мотивированные.
Христофер Земляника, священник РПЦ за штатом
Раньше его звали Роман Зайцев, но незадолго до начала пандемии он поменял имя и фамилию. А в ФБ он пишет под ником «Ромбесс Краза». Я читала его блоги в ФБ и его лицо показалось знакомым. Вспомнила, что в середине 2000-х общалась с Романом-Христофором, когда он еще был клириком РПЦ, обсуждали религиозные темы. И вот теперь он в самом эпицентре, в реанимации.
С мая я в 23 московской больнице имени Давыдовского. Она была перепрофилирована под ковид 1 мая. Я увидел в ФБ объявление, что требуются волонтеры в Вязьму, в дом престарелых, там, где была эпидемия коронавируса. Я позвонил, они были очень рады, что люди готовы приехать, им помогать. А потом вдруг резко — раз, и не стали приглашать. Я подозреваю, что местные власти запретили. И я тогда наобум спросил у своего знакомого врача, не знает ли он, где в какой больнице нужны волонтеры. Он говорит: «В моей больнице как раз и требуются». Вот так я к ним и попал. Единственное, я не волонтер. В моей больнице волонтеров не берут, только на зарплату. Я считаю, что на такие должности неправильно брать волонтеров. Если есть возможность платить, то надо платить, все-таки у волонтера какие бы ни были чувства, волонтер — человек ненадежный, может уйти. А так все-таки за зарплату ты обязан приходить.
Когда я приехал оформляться, не было штатного расписания, и я не знал, какая у них ставка санитара. А в следующий раз я приехал уже работать. Я вообще спрашивал, какая зарплата, мне сказали 30 тысяч оклад санитара, плюс все эти надбавки собянинские и путинские. Должно выйти 80 тысяч или побольше.
У нас нехватка санитаров, кто-то приходит, тут же уходит. Бывали смены, когда я в одиночку работал, мне помогали, конечно. Вот сейчас женщина пришла, отработала со мной две смены. Но тут, может быть, проблема в том, что больница не дает объявлений о вакансиях. Но мы сейчас работаем без выходных. Хоть сегодня я с ночи, вышел из больницы в девять утра, потом отдыхаю, сплю, и снова потом мне идти опять в день на 12 часов. Я уже как-то привык.
Хотели нам какие-то выходные давать, но я просто боюсь потерять эту смену, потому что мне нравятся те, с кем я работаю, и не хочется с ними расставаться. Так что лучше без выходных.
Тем более, я не думаю, что буду работать после июня. В общем-то, это не моя работа.
Я работаю в реанимации. В «красной зоне». Сегодня впервые реанимация не была заполнена — было всего девять человек: несколько человек умерло, кого-то перевели. А так обычно около 15 человек в реанимации.
Когда я пришел работать, врач, который меня позвал, говорил, как будет хорошо, если мы вместе с ним месяц поработаем, но нам это не удалось, потому что он заболел ковидом. Он лежал в той же больнице, но не в реанимации.
Первое время, конечно, было очень непривычно, и мой врач говорил, что даже никто из врачей к такому не был готов. И действительно в начале было много бардака, но тут я не могу обвинить больницу, у меня к больнице нет никаких претензий, потому что в начале по несколько раз менялись внутрибольничные распоряжения и, конечно, первое, что меня удивило, когда я надел респиратор, мне сразу же не хватило воздуха. Я подумал: господи, как же я буду работать? Первые две смены были на износ, много эмоций и очень стало садиться зрение, все расплывается в глазах, ничего не видишь, постоянно напрягаешься. Переодеваешься и заходишь в красную зону.
Мы работаем по шесть часов, потом час у нас перерыв. Мы снова выходим, спускаемся вниз, в шлюзе снимаем все с себя. Первые смены эти костюмы обрабатывали, и мы снова их надевали. Сейчас каждый раз надеваем новый костюм, отработаем шесть часов и выбрасываем костюм. По привычке даже жалко выбрасывать. Идем, надо что-то перекусить, потом надо обойти больницу кругом, подняться на третий этаж и снова начать облачаться. Времени не так много. На самом деле ничего не успеваешь, час пролетает мгновенно. Думаешь, скорее бы отработать эту смену, только выходишь за порог, думаешь: скоро опять. Но уже как-то привык.
Работа состоит в том, что надо выполнять все просьбы больных, перекладывать их, потому что ковидные больные не могут постоянно находиться в одном положении. Им нужно раз в час менять положении, чаще, чтобы они лежали на животе. Если они долго лежат на спине, то смерть очень вероятна. Естественно, выполняем все просьбы людей, которые в сознании, тех, кто на трубе, то есть на ИВЛ. Перевозка, все санитарно-гигиенические процедуры, смена белья, кормление: завтрак, обед и ужин. Очень много мусора в реанимации, складываешь в мешки, так как их утилизируют в специальном месте, потому что они идут как зараженные материалы, надо успеть их спустить вниз.
На самом деле нет возможности просто посидеть. Постоянно в работе. Ночные смены бывают чуть поспокойнее.
Смертность намного выше у тех больных, кто доходит до реанимации. Туда попадают возрастные пациенты и те, кто имеет сопутствующие заболевания.
Вот лежит у нас девушка, ей 38 лет и шансов выжить у нее практически нет совсем.
Люди запускают болезнь, потому что сразу не обращаются, потом резко «раз», легкие полностью оккупированы и люди задыхаются.
В лучшем случае, из тех, кто попадает в реанимацию, выживают 50 процентов заболевших.
Выздоравливает много людей , которые лежат в обычных палатах. Бывает им тяжело, болезнь проходит в тяжелой форме, но они все выживают.
Вот две женщины лежали, одной 50 лет, другой 59 лет. И вот эта пятидесятилетняя женщина, я просто был уверен, что она выкарабкается, она уже писала на бумаге, улыбалась и какие-то знаки даже подавала. Первое, что она попросила, а я уже научился читать по губам, она попросила связаться с ее мужем. Пробовала мне дать его телефонный номер. Я диктовал ей цифры, она моргала. Она просила меня написать мужу смс. Но было три часа ночи, и я ей сказал, что лучше утром и она согласилась. Видно, что она его очень любит и хотела передать весточку.
И вот женщина, она лежит на пороге смерти, но как только ей становится получше, она просит расческу, крем для лица. А сейчас она опять в коме и опять вчера говорил о ней с врачами, что у нее состояние резко ухудшилось. Так что неизвестно, что с ней будет.
Вторая женщина рядом с ней — такая болтушка, все время привлекала к себе внимание и даже ее перевели в обычную палату, но потом вернули в реанимацию. И сейчас она тоже в коме.
Каждый день от врачей можно слышать совершенно разные прогнозы. Вот была смена, когда народу в реанимации мало и вот уже предположения, что, может, уже все заканчивается. А потом совершенно другое: что все может продлиться до декабря. На самом деле никто не понимает, вот те рабочие врачи, которые непосредственно находятся на передовой, а не в кабинетах размышляют, они ничего не знают, они просто пашут, у них есть какие-то мысли, но скорее всего от эмоций.
Сейчас врачи уже меньше болеют, процент заболеваемости среди врачей уменьшился. А в начале, когда еще не было оборудовано под ковидные отделения, а ковидные больные уже поступали, врачи и медики ходили в обычных масках и такой очень легкой защите. Вот поэтому и заражались. И кто-то умер.
Я сначала очень боялся, думал, что неизбежно заражусь. А сейчас почему-то надеюсь, что меня, может, и пронесет. Я за собой слежу. Было ощущение боли в груди, и я уже был готов пойти на КТ, но вроде бы отступила эта боль. Я до работы в больнице жил с родителями и уже на первую больничную смену приехал с чемоданчиком и сказал им, что обратно уже не вернусь. Я собирался жить в гостинице и за свои деньги снимать номер, но слава Богу мне очень быстро больница предоставила гостиницу и теперь я туда прихожу после работы. И все, у кого семья, живут в гостинице в основном. Иногда разговоришься с молодым врачом: «Вот у меня ребенок шесть месяцев, я не вижу, как он растет». Конечно, скучают люди.
Вчера мы сидели с врачами, что-то обсуждали, и один медбрат решил погуглить, сколько стоит лекарство, которое дают пациентам. И оказалось, что одна ампула стоит 9 тысяч рублей, а на одного пациента в день уходит 8-10 ампул В принципе все есть. Бывает, что в этой неразберихе не вовремя приносят пеленки, памперсы есть, а вот пеленки очень нужны и не всегда есть. Но это все детали. Насколько я вижу, медицинскими препаратами больница обеспечена.
Мне повезло. Те, люди, с которыми я работаю, они не говорят о деньгах, они целиком думают о работе. Конечно, всем нужны деньги, но я в них не вижу меркантильности. И для меня это что-то новое. Уважение к врачам, с которыми повезло работать.
При мне умерло семь человек. Самый молодой был мужчина 45 лет и самый старый — 83 года (сегодня Христофор написал, что умерла Наталья Федоровна, та самая 50-летняя пациентка, которая просила его отправить смс ее мужу в три часа ночи — «МБХ медиа»)
. Когда человек умирает в реанимации, если рядом есть другие пациенты в сознании, то умершего отгораживают ширмой, чтобы другие его не видели.
При мне умерло семь человек. Самый молодой был мужчина 45 лет и самый старый — 83 года.
Закономерность какая-то есть. Чаще умирают люди с лишним весом и люди в возрасте. Они более подвержены тяжким формам заболевания. Хотя у нас лежал мужчина 51 год, весом за 200 килограмм. Но вот я его встретил, он уже на ногах, такой бодрый, попросил написать ему мои координаты.
Не хочу, чтобы это звучало пафосно, но тем не менее. Внутри, я прямо счастлив. Мне тяжело, но я счастлив. Что-то во мне очень сильно поменялось. Я бы, наверное, зная, какие будут трудности, на эту работу все-таки не пошел. Я человек брезгливый, но здесь брезгливость даже отступила, и я как-то, как заправский санитар, вытираю, пардон, задницы, меняю простынки обгаженные и даже меня это не смущает. Но это не главное. А главное- то, что душа оживилась. Я не могу сказать, что она у меня была мертва, я все равно был человек живой, но сейчас прямо как будто мне ввели какую-то инъекцию, и я как будто бы новое дыхание получил.
Какая-то доброта у меня появилась. Вообще-то я не злой человек, но сейчас у меня появилась любовь к людям, даже к тем, которые совершенно мне неприятны. За короткий срок во мне произошли сильные изменения. И я им радуюсь и благодарен судьбе, что мне довелось поработать именно в таком статусе.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.