Режиссер Борис Хлебников рассказал Зое Световой о своих фильмах и сериалах, о поколении до тридцати, которое не смотрит телевизор, и о том, почему он не хочет быть диссидентом.
— Ваш фильм «Аритмия», как мне кажется, достаточно оптимистичный, чего не скажешь про два сериала, появившихся позже — «Обычная женщина» и «Шторм». Когда их смотришь, ужас охватывает. Что случилось, почему вы решили так резко поменять жанр? Почему выбрали именно эти сценарии Натальи Мещаниновой?
— Я ни одного фильма не снимал, заранее много подумав. Всегда все получалось очень случайно. И с «Аритмией» тоже вообще случайность, анекдот. Позвонили мои друзья с канала ТНТ, с которыми я сотрудничал и дружу. Они сказали: «У нас новая линейка появилась, хотим делать телемувики выходного дня. Может быть, ты снимешь какую-нибудь комедию?» А в этот момент мои друзья разводились. У них не было денег, и они решили не разъезжаться, а дожить вместе в съемной квартире еще четыре месяца. Эта ситуация меня очень веселила, потому что я думал, что за эти четыре месяца с ними много что произойдет — люди в состоянии развода и в претензии к друг другу. Я позвонил на ТНТ и предложил им такой сюжет для романтической комедии: они будут разводиться, потом ругаться, потом помирятся за четыре месяца вынужденного жилья вместе. Один переедет на кухню, вторая в комнату. Я предложил Наташе Мещаниновой вместе писать сценарий, и мы честно писали. Придумали профессию, начали изучать быт скорой помощи. Потом мы влипли в эту историю, никакого ТНТ в помине не осталось, мы пошли в какую-то другую сторону.
«В России муж — довольно вялая субстанция»
— А с «Обычной женщиной»?
— Точно так же было и с «Обычной женщиной». Мне прислали почитать сценарий первой серии, и мой товарищ продюсер Саша Плотников предложил снять пилот. Это довольно безответственное дело, потому что ты не тратишь на съемки какое-то колоссальное время — ты просто снимаешь первую серию, и это не год жизни, а три месяца. И мне показалось это очень любопытным, я просто сам почувствовал: женский мир побеждает мужской мир. Мы не заметили, что это уже давно из области анекдотов перешло в некую данность, которую не хотят признавать ни мужчины, ни женщины, потому что не хотят выходить из зоны уже устоявшегося комфорта. Но это ровно так. Потому что лучшие работники это женщины. Они умеют доводить все дела до конца, они умеют быть четкими, умеют быть пунктуальными, они намного более усердны. Они считают себя счастливыми на своем месте, в отличие от мужчин, которым все время кажется, что они сейчас занимают какое-то не то место, но это временно, а дальше их, наконец, признают и поймут, что они достойны намного большего.
У меня, пожалуй, вся съемочная группа состоит из женщин, и я себя очень уверенно, защищенно и интересно творчески чувствую. Так вот, мне предложили сценарий «Обычной женщины», мы потом его чуть переделали. Я понимаю, что эта история немножко далека от того, что я рассказываю. Но на самом деле не так уж далека. Коллизия в том, что женщина чуть-чуть за сорок оказывается главой семейства, которая тянет все абсолютно, а главное — потом это оказывается никому не нужным.
Мне кажется, что эта коллизия очень российская. Вот если снимать «Обычную женщину» где-то в Америке, то там изначально муж, условно говоря, должен был бы заболеть или умереть. И героиня остается одна с детьми и пускается во все тяжкие, чтобы сохранить семью. В России ни болеть, ни умирать мужу не надо, он и так, в общем, довольно вялая субстанция, а женщина уже давно привыкла на работе и дома управлять всем механизмом. И это тоже было очень интересно. Это ни в коем случае не социальная критика. Это какие-то новые явления, которые интересно изучать, как дневник природы.
«Менты в России — совсем не драматургические персонажи»
— Интересно получается: вы берете историю про то, как женщина тащит всю семью на себе, или историю любви в «Шторме», а потом это получаются фильмы не просто про человеческие отношения, а про то, как устроена страна. Вы нанизываете сюда и коррупцию, и мир бандитов, и спецслужб, и ментов. Мне в голову не приходило, что «Шторм» про любовь, а «Обычная женщина» про сильных женщин. Как это у вас все сопрягается?
— Понимаете, как: если мы говорим про «Обычную женщину», где героиня связана с криминалом, то она, естественно, соприкасается и с другим криминалом. А что такое сейчас в России криминал? Это спецслужбы, ФСБ, то, се, пятое, десятое. Это не бандиты в прямом смысле, как было в начале двухтысячных или в девяностых. Это просто признак времени, эти персонажи. Мне в этой истории они особенно не нужны были, как какая-то обличительная черта, но совсем без них было невозможно. Они как бы есть, они в этот сюжет просто влезли, героине нужны были люди, которые ее пытаются подставить. А это всегда так — этот бизнес, который мы описали, он на самом деле очень нежно нами описан. Он намного криминальнее и страшнее, и гораздо больше встроен в государственные, в силовые структуры, которые все это контролируют. У нас это по грани сюжета проходит, но делать так, что ее преследуют какие-то солнцевские бандиты, например, была бы чушь собачья. Поэтому социалка влезает в сюжет, просто если ты пытаешься разобраться в том, как это устроено.
— То есть для вас рассказать о сращивании криминала с государством — не самоцель? Для вас важнее показать человеческую историю?
— Да. С милицией в «Шторме» было по-другому. Мне всегда казалось, что с одной стороны, менты в России — совсем не драматургические персонажи, потому что они непонятно какие. То есть они то ли тебя посадят, то ли через дорогу переведут, то ли запутают, то ли наркотики подбросят.
— Менты в вашем понимании — это и полицейские и следователи, то есть все сотрудники правоохранительных органов?
— Да. Понятно, что у них есть иерархия. Совсем рядовые милиционеры — это просто рыбаки, которые удят рыбу, то есть деньги собирают, например, с водителей. Конечно, следователи те или другие — более интересные персонажи, ибо они убежденные коррупционеры или злодеи и так далее. Другие — может быть, в меньшей степени, потому что занимаются чем-то другим и, например, могут увлечься, просто по-человечески. Любой человек готов на какой-то кратковременный подвиг, какого бы человеческого качества он ни был. Вообще человеку приятно подвигами заниматься, потому что он чувствует быстрый приток смысла жизни. И в этом смысле качества не так важны.
А в «Шторме» были очень важны эти люди, поскольку история про очень сильные обстоятельства вокруг этой любви и очень большие ставки. Нужны были люди с разболтанными понятиями о том, что можно, что нельзя. Нужны были люди с оружием, люди со связями. Люди, которые могут вот так свободно и легко переставлять буквы закона. И вдруг случилось так, что один из этих следователей влюбился. Для нас был камертон на съемках — афиша «Кинг-Конга». Когда Кинг-Конг стоит над Нью-Йорком, в одной руке он нежно держит девушку, а другой рукой просто разбивает напрочь эти города, вертолеты, людей, крушит все подряд. Вот эту штуку мы хотели сделать с совершенно неоднозначными, наверное, персонажами.
«В очень стихийной и эмоциональной стране»
— Оба главных героя «Шторма», Сергей Градов и Юрий Осокин — следователи. Главным образом Градов вызывает у зрителя симпатию, несмотря на то, что он самый настоящий преступник, убийца. Как вам это удалось? По сути, вы манипулируете зрителем.
— Да, я, наверное, манипулирую зрителем. Взял бы я другого артиста на эту роль, и все было бы совсем по-другому.
Я, честно говоря, не видел ни одного человека в жизни, который бы не вызывал у меня интереса. Если я подробнее с ним знакомился, мне всегда было любопытно узнать про его обстоятельства жизни, про характер, понять, почему он такой, а не другой. И даже если отвращение человек вызывал, то, скорее, в первые минуты общения. Потом начинаешь понимать, почему он такой, и он уже не отвращение вызывает, а понимание, жалость или еще что-то.
Есть совсем простая вещь, когда театральные режиссеры репетируют с актерами. Вот пьеса, герой, ему 37 лет, и он проживает эту пьесу с августа по октябрь месяц. Актерам предлагается такая игра: они должны все придумать про этого героя: как он родился, был маленький, какие были отношения с мамой, как было в школе, и нужно все рассказать про него до того события, которое описано в пьесе. И вот он становится для тебя вполне понятен, пусть даже это будет Гитлер. Он человек с огромным количеством входящих обстоятельств. Если только это не больной человек, не Чикатило. Ведь мы просто понимаем, что как нога сломана, так у Чикатило голова сломана. Это больничный случай, образно говоря.
— Если вернуться к Градову, вы его понимаете и прощаете за то, что он совершил? У вас в фильме открытый финал…
— Я его прощаю, потому что мы живем в очень эмоциональной и очень стихийной стране. Я говорю не про критику, а про серьезные обстоятельства нашей жизни, и чем дальше от Москвы, тем они хуже. Мы живем в очень эмоциональной и очень стихийной стране, в которой закон не является чем-то очень важным. Всем наплевать на закон. Есть все эти связи, какие-то абсолютно дикие понятия, которые делают эту страну очень страшной, но при этом невероятно интересной. Это все вместе в каком-то очень сильном объеме происходит. Поэтому Градов действует концентрированно, но действует именно так, как люди сейчас действуют: когда никто не пойдет в милицию за справедливостью, никто не пойдет в районную поликлинику, чтобы лечиться, и так далее. Это может быть не цивилизованно, но это так. Но я бы не хотел к этому относиться с оценкой.
— В этом и сила фильма, наверное, что вы снимаете о людях, о человеческих отношениях, а в результате у вас получается фильм о стране, о том, как она устроена. Вы ставили себе такую задачу?
— Я пытаюсь честно вспомнить. Этот сценарий, он, конечно, максимально Наташин. Мое участие в нем минимальное. Мы хотели, конечно, какой-то достоверности, но именно эмоциональной, а не бытовой достоверности. Мы как раз не хотели делать такое, очень социальное кино. На подготовке к съемкам почти сразу пришел оператор Алишер Хамидходжаев и сказал: «Я хочу делать Мунка». Я говорю: «Я не знаю, как это, но давай, у меня нету определенных решений». И он действительно строил камеру, и цвет, и свет именно в сторону Мунка. Мунк — это же совсем не социальное. Скорее эмоциональное. Мы хотели делать, условно говоря, про образы каких-то чудовищ, но не про то, как они социально устроены.
— В «Шторме» все очень узнаваемо, как будто бы читаешь ленту уголовных новостей: кого-то посадили, кто-то дал взятку, кого-то убили в тюрьме…
— Да, Наташа очень много с этим работает. Она общалась и со следователями, очень много у них интервью брала и в интернете много искала.
«В состоянии бешенства снимать нельзя»
— А вам никогда не хотелось снять фильм про самую современную повестку, про протесты, про людей, которые выходят на несогласованные акции и их за это сажают сегодня и сейчас?
— Бессмысленно.
— Вам это не интересно?
— Интересно, но это абсолютно бессмысленно. Я в этом не вижу никакого практического смысла. Во-первых, это здесь и сейчас. И я этим, скажем, взбешен и рассержен. Мне кажется, что это омерзительно — все, что происходит, и как на это реагирует наша власть, все это жутко. Все те люди, которые сейчас выходят, кажутся мне крайне интересными и симпатичными и так далее. Но в таком состоянии снимать нельзя.
— В состоянии бешенства снимать нельзя?
— Да, потому что у тебя есть только черное и белое, и ты отсекаешь огромное количество нюансов и вообще всего происходящего. Во-вторых, я не понимаю вообще, зачем это делать. Потому что если ты про это снимаешь кино, то ты, видимо, делаешь какое-то высказывание, которое чему-то может помочь в данный момент. На фига делать высказывание, которое люди увидят через три года?
— Почему через три года?
— Я год буду писать сценарий, год снимать и год монтировать. Смысла в этом вообще никакого не будет с двух сторон. Мне кажется, в прекрасном, в хорошем смысле это должна быть журналистика. Или как, например, это было с двумя фильмами — студентов Марины Разбежкиной, которые сняли «Зима, уходи» про протесты, и с фильмом «Срок» Саши Расторгуева и Паши Костомарова (на проекте также работали ученики школы Марины Разбежкиной. — «МБХ медиа»). «Срок» тоже был очень интересный фильм, потому что они нашли в себе силы вдруг абстрагироваться и сделать очень честный портрет людей, которые стояли во главе протеста. Это такое очень неоднозначное кино на самом деле получилось. И это большая заслуга и Саши и Паши.
— Но вот «Болотное дело», оно же было семь лет назад. Достаточно давно.
— Это не так давно. Я ужасно недоволен тем, что в «Шторме» есть переклички с событиями в Кемерово (пожар в торговом центре «Зимняя вишня». — «МБХ медиа»). Наташа написала это раньше в сценарии, а когда это случилось в Кемерово, мы дали себе слово, что мы это перепишем, но не смогли перепридумать. Я до сих пор считаю, что это какая-то ерунда.
— Но это на самом деле очень здорово эмоционально бьет по зрителю.
— Это вопрос, хорошо это или плохо.
— Кто-то, может, скажет, что это конъюнктура, но на самом деле вы сразу погружаете зрителя в атмосферу катастрофы…
— Для меня это большой вопрос. Я на это напоролся. Мы делали фильм «Долгая счастливая жизнь». Я тогда ходил на все демонстрации, мы снимали это с Костомаровым как с оператором. И в этот фильм пролезло очень много моего раздражения, очень много агрессии, и из-за этого я вижу некую ходульность режиссуры. То есть я не рассказываю про персонажа, а рассказываю про то, как мне надо было как режиссеру, чтобы он сейчас поступил.
— Понимаю. Получается, что я будто бы все время от вас хочу какой-то политической ангажированности, а на самом деле вы во многих интервью говорили о том, что вы совсем не диссидент, а художник.
— Я не то чтобы художник. Это ни в коем случае не про художника. Это не мое целеполагание, так скажем, быть диссидентом. Я им побыл у себя в голове, наверное, года два. И испугался, насколько это меня, на самом деле, разрушило по-человечески. Я довольно осознанный выбор сделал.
— Почему?
— Очень много во мне появилось злости, агрессии и абсолютно улетучилось чувство юмора, наблюдательность, какая-то жизнь. Скорее все время сражение против кого-то. А мне кажется, что невозможно жить в постоянном состоянии, что твой дом оккупирован. В конце концов, у меня есть дом в деревне, где у меня ничего не оккупировано, и не оккупирована Москва, по большей части. Где-то она оккупирована, где-то нет. В этом состоянии мне тяжело жить.
«У них нет привязанности ни к Путину, ни к Навальному»
— Этим летом мы стали свидетелями совершенно новой удивительной солидарности. И хотя «московское дело» все больше обретает черты «болотного дела», отношение к «московскому делу» иное. Цеховая солидарность гораздо больше: чего только стоят 20 открытых писем от представителей совершенно разных страт общества. И артисты, люди театра, кино как будто возглавляют эту самую солидарность. Почему так случилось?
— Я бы сказал, молодые артисты. Это важно очень. Это меня нисколько не удивляет. Я смотрю на своих детей — 17 лет и 22 года. Они вообще другие, они не знают, что такое телевизор. Они намного более осознанные, чем мое поколение. Они не знают Советского Союза, и у них нет как привязанности, так и боязни его, нет этого груза. Они европейцы. А европейцы они ровно потому, что существует интернет и совершенно другое информационное поле. И если мы боремся за или против Советского Союза, кто за что, то у них такой дискуссии нет. Они понимают очень конкретные вещи: вот, например, у них есть ощущение, что у них могут отобрать интернет. У них отбирают очень простые свободы, они понимают, что это нелепо и совсем смешно то, что происходит, но при этом уже страшно. Они видят: вот человек дотронулся (до полицейского), и вот его посадили. Они размышляют: «А как я буду выражать свою позицию?» У них нет никакой привязанности ни к Путину, ни к Навальному, что тоже прекрасно. Они абсолютно не ангажированы ни теми, ни другими. Они абсолютно ангажированы какими-то своими требованиями свободы.
— Вы сейчас говорите про своих детей. А молодые артисты, они в той же парадигме живут?
— Да, эти ребята такие же. И Саша Паль, и Александра Бортич, все, кто первыми начали эту всю движуху. Это ребята до тридцати, новое поколение. Они другие, они сразу чувствуют, что это не то, куда им хочется.
— А почему, как вам кажется, власть в какой-то момент как будто бы услышала тех же самых артистов, и суд заменил реальный срок на условный фигуранту «московского дела» артисту Павлу Устинову, впрочем, абсолютно невиновному. Почему так произошло?
— Я не понимаю совершенно, что произошло. Мне это ужасно интересно, но я не понимаю.
— Мне объясняли, что эти артисты суперпопулярны и за ними миллионы поклонников, они выходят после спектаклей, как это делал во МХТ Анатолий Белый, и говорят о «московском деле», это создает ненужный шум и ажиотаж, и где-то там «наверху» решили, что надо сделать послабление.
— Я что-то в это не верю вообще. Судя по тому, что происходит в интернете, государство пока не догоняет его пропагандистскую силу. Все, что там сейчас происходит, это сокрушительная для них вещь, мне кажется, они это просто недопонимают.
— Как не понимают? Они все время хотят закрыть интернет.
— Они хотят его закрыть, но все равно у них есть инерция, что первый и второй каналы телевидения — это самое важное их оружие. А на самом деле это уже никакое не оружие. Это оружие, в общем, для взрослого электората. А то, что люди до сорока не в курсе, что там по телевизору говорят, они не понимают, что это все совсем нелепо. Оно больше не работает.
— То есть у вас есть оптимизм, что что-то может поменяться?
— У меня нет никакого оптимизма. Конечно, я думаю, что, естественно, будет все меняться. Но у нас ничего ни разу не менялось уже лет четыреста. Ну, менялись обстоятельства, декорации, но мне кажется, что особенно по большому счету ничего не менялось. Когда я для себя это понял, мне как-то полегче стало, честно говоря, жить. Это уже какой-то выбор. Это не то, что когда-то было хорошо, а пришли какие-то злодеи и все отобрали. Здесь злодейство, несвобода соседствуют с какой-то дикой свободой и так всегда было в концентрированном виде в той или иной форме.
«Никакого фермерского хозяйства, никакой деревни у нас нет»
— В разных интервью вы часто сравниваете Москву и провинцию. В чем они так сильно различаются? Разве не такова же ситуация повсюду в мире?
— Я очень много езжу, снимаю, и много было важных впечатлений по этому поводу. Такого, как у нас, нигде нет. Если у нас ты родился в провинции и если ты хочешь образования и интересной работы, то это всегда на сто процентов связано с переездом из твоего родного города. Ты должен уехать в Москву, в худшем случае — в Петербург, еще в худшем случае — в Екатеринбург и, может быть, Новосибирск. И все. Нет больше городов. И то Екатеринбург и Новосибирск я назвал как бы из жалости. Все молодые ребята просто уезжают, и там ничего не остается. Но они уезжают по объективным причинам, потому что там ничего нет.
Условно говоря, когда немцы взяли много лет назад и все свои министерства разбросали по всем городам, туда переехали чиновники, привезли бюджеты, и они начинали «тащить» эти города. А там образовались уже и университеты и рабочие места. Американцы тем же самым абсолютно занимаются — те же самые университеты, те же самые большие заводы, большие предприятия. Получить доступ к культуре и образованию намного проще везде. И в этом огромная разница с Россией.
Несколько лет назад мы изучали сельское хозяйство и фермерство, как это устроено у нас, и это просто вредительство. В отличие от тех же самых европейцев и американцев, у которых совершенно разные схемы. Американцы покупают огромное количество техники, ставят ее посредине нескольких огромных хозяйств, и эти хозяйства могут брать за копейки или практически бесплатно эту технику в аренду. И налогов практически нет на сельское хозяйство. То есть они удешевляют весь процесс максимально. Европейцы каждый год обязуют большие предприятия по такой-то цене забирать у фермеров их продукты: мясо, молоко и так далее. У нас все наоборот. Никакого фермерского хозяйства у нас нет. Это прямо можно забыть, никакой деревни тоже нет. Люди в маленьких поселках практически не могут работать. У нас приходили на съемки работать люди, мы им платили, на самом деле, по деревенским меркам большие деньги — тысячу рублей. Они работали два дня, говорили, что им тяжело и уходили.
— Почему?
— Потому что они отвыкли работать. У меня был знакомый, у которого был большой бизнес в Германии, но сам он из-под Воронежа, из города Новохоперск. Он решил там сделать сахарный завод, потому что там все для этого есть, чернозем, свекла… У него был бизнес-план: восемь лет — и выход на самоокупаемость. Я его спросил: почему так? Он сказал: потому что восемь лет мы будем только увольнять людей и новых брать. Вот пока мы не воспитаем тех, кто сможет работать.
— Да, понятно, что из провинции люди уезжают, но многие уезжают и из России. Вы же не хотите уезжать, несмотря на то, что сейчас рассказываете: полный кошмар везде, в правоохранительных органах, в сельском хозяйстве — везде кошмар.
— Но ведь здесь так всегда и было. Вот что успокаивает. Это константа. Мне тут хорошо. Фактор чиновников, конечно, ужасно страшный. В Москве невероятно страшный. Вот кого-то выпустили, а мне кажется, что это прямо какая-то рогатка, которая оттягивается, оттягивается и сейчас полетит камень совсем в другую сторону, и это будет все намного хуже, потому что народ почувствовал какую-то свободу и это еще больше всех их испугает. Меня это угнетает очень сильно, и мне совсем от этого не радостно, но я не хочу от этого открещиваться. Просто здесь не только это.
— И поэтому ваш новый фильм вы будете снимать совсем про другое?
— Нет, про похожее.
— А про что?
— Это фильм по роману Георгия Владимова «Три минуты молчания»: маленькое рыболовецкое судно, молодые ребята, которые туда пришли, на этот корабль, не вполне себе удачливый. Мы переписали этот роман, и перенесли действие в современное время.
— И это будет фильм по мотивам романа Владимова?
— Да, совсем по мотивам. Там есть одна идея, которая мне кажется очень важной, но я бы не хотел ее пересказывать.
— Будете ли вы снимать второй сезон «Обычной женщины»?
— Второй сезон уже снимается и следующей осенью выйдет на ТНТ- Премьер. Есть ощущение, что платформы набирают вес, и это прекрасно. Я веду полностью этот проект как креативный продюсер, но снимает его Наташа Мещанинова.
«Внутренний кирпич»
— А «Шторм»? Будет второй сезон?
— Это вопрос цифр и вопрос того, как люди его посмотрят, отсюда продюсеры и будут делать какие-то выводы. Но еще немаловажное — это желание Наташи Мещаниновой написать второй сезон, насколько она готова это сделать. Это огромный труд.
— А вы сами хотели бы этого продолжения или вас бы устроил конец первого сезона? Ведь в жизни так не бывает, со следователем Градовым что-то должно еще произойти…
— А почему? Мне кажется, что в жизни как раз так и бывает. В жизни людей внутри может что-то догонять. И там может быть какая-то расплата. И не обязательно судебная — скорее, нет.
— Не хочется раскрывать подробности сюжета, хочется сохранить интригу, чтобы люди смотрели…
— Есть очень смешная книжка: «Несвятые святые» Тихона Шевкунова. Я очень смеялся, когда ее читал. Это такой нелепый сборник каких-то языческих историй, не знаю, где он их набрал. Там нечто такое: «и вот кто-то шел, что-то плохо сделал и сразу кирпич ему на голову упал». Это такое «православие прямого действия»: если ты нагрешил — сразу тебе кирпичом по голове. Я вообще неверующий человек, но даже я отчетливо понимаю, что процесс вот этого кирпича — это процесс «внутреннего кирпича». Если ты что-то сделал, то тебя самого в какой-то момент это накроет. И это никакие не внешние силы, это не милиционеры, которые тебя посадят. Это внутреннее раскаяние, страшное, которое в любом случае придет.
— Теперь я понимаю, почему у сериала «Шторм» такой финал. Мне очень нравится ваш образ «внутреннего кирпича».
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.