48-летний инженер Иван (по просьбе семьи, мы не указываем фамилию) заболел коронавирусом в конце марта. С тех пор он уже пять месяцев лежит в реанимации 52-й больницы. Он один из немногих пациентов, которым удалось выжить после ИВЛ и ЭКМО. Ему удалось вылечить коронавирус, но ему на смену пришел целый букет осложнений. Жена Ивана, Оксана, рассказала Даше Даниловой, к каким последствиям может привести коронавирус, что видел Иван в состоянии клинической смерти и как принять болезнь любимого человека.
— Оксана, расскажите, с чего все началось?
— 24 марта я повезла ребенка в деревню, к родителям на каникулы. Иван остался дома работать. Я рассчитывала, что он потом приедет к нам, потому что уже слухи ходили, что будет объявлен карантин. В четверг вечером позвонил, сказал, что приехать не может — у него температура 39 на работе поднялась. Доплелся кое-как до дома. Ну он сразу начал пить лекарства, он вообще большой любитель себя лечить. Там и антибиотики, и противовирусные — все, что можно. У него першило горло слегка и ломило суставы. Кашля не было, никаких проблем с дыханием. На следующий день он позвонил участковому врачу. Она его проконсультировала по телефону. Он сам был против, чтобы она приходила. Не хотел вставать с постели лишний раз. Лучше ему не становилось. В выходные вызвал скорую. И врач скорой ему отменил антибиотик. То есть порекомендовал не пить, сказал, что температура высокая, скорее всего это вирус, антибиотики здесь не помогут. В понедельник-вторник стало хуже, он уже не мог встать с постели, опять вызвал скорую, скорая опять его не забрала. У него начали болеть почки. Мышечная и почечная боль была настолько сильная, что он уже терпеть не мог. И температура держалась шесть дней.
— Почему все-таки его на скорой не увезли?
— Тут сложно понять. Больницы заполнялись очень быстро, буквально на глазах. А, может, он и сам отказался. В разговоре со мной он много раз говорил: «Я в больницу не поеду». Подписывал отказ или нет, сейчас никто копать не будет уже. Судьба у него, видимо, была такая, все это пройти.
— Вы все это время были в деревне?
— Он мне категорически запретил приезжать. Не знаю, хорошо я сделала или плохо, но я послушалась его. Это вообще не в моих правилах, я обычно своенравная, поступаю так, как считаю нужным. Но вот тут почему-то сделала так, как он просил. Я периодически созванивалась с поликлиникой. Врач категорически настоял, что ему нужно поехать в поликлинику — сделать рентген легких и заодно УЗИ почек. Но он не мог даже встать. С большим трудом вызвал такси. Напился обезболивающих, жаропонижающих и поехал. Сделали ему УЗИ почек, все оказалось чистым, никаких вообще проблем. Затем сделали рентген легких. Там видимо настолько все оказалось плохо… Он рвался домой, но его закрыли в кабинете и не выпускали. Вызвали ему скорую.
Он упал в обморок, его положили на кушетку, реанимировали. Ему было плохо очень.
Температура за 39 так и держалась. Ближайшая больница была переполнена. Повезли в соседнюю. Пока везли, там тоже места кончились. Его начали катать по всей Московской области. К вечеру он оказался в сельской больнице на другом конце области.
Во вторую ночь температура поднялась до 40, и он мне пишет, что умирает. Он со мной прощается. Я, конечно, схватилась за справочник, обзвонила всех и попала на заведующую терапевтическим отделением. Она к нему пришла, а он в это время на меня по телефону ругается. Она его одернула: «Благодарите жену, если бы она не позвонила, до утра бы вы не дожили». Она ему сделала внутривенно укол, несколько антибиотиков. И ему стало полегче, но появилась одышка. Он в этой больнице был первым, кого подняли в реанимацию с кислородным баллоном. Он мне даже присылал видео, что так здорово, что он там один. В реанимации дыхательная недостаточность начала прогрессировать. Ему стало даже хуже на кислороде, это было видно. Нам повезло — его согласились перевести в 52-ю больницу. Это был уже понедельник, 6 апреля.
— Так все-таки у него нашли коронавирус?
— Дома ему дважды делали тест, результат был отрицательный. Хотя симптомы абсолютно на 100% подходили под ковид. Всего было четыре теста, и только четвертый показал ковид. Ковид вылечили за две недели. Но болезнь опасна тем, что дает очень сильные осложнения. На почки, на сердце, кому на что. А он захватил практически все: у него очень сильно были поражены легкие, почки, желчный пузырь, печень.
— А как вы узнавали о его состоянии?
— Раз в сутки, обычно ночью, в справочную подают данные о температуре, давлении, ясности сознания и сатурации. Если ИВЛ, то это тоже упоминают. Я каждое утро звонила в справочную. И у меня вот такой прям список идет по датам. Его сразу подключили к ИВЛ. 8-го апреля у него поднялась температура за 40, ему стало плохо. Его подключили к ИВЛ, ЭКМО и ЗПТ. ЗПТ — это заместительная почечная терапия, у него отказали почки. Аппарат ЭКМО (экстракорпоральная мембранная оксигенация) не лечит человека, но выигрывает время, когда поражены легкие. У него было поражено практически 100% легких. 8-9 апреля его ввели в медицинскую кому. Апрель-май он пролежал. У него день рождения 18-го мая, он еще был в коме. За это время были многочисленные сбои: гипоксия, внутренние кровотечения, отказ почек, желчный пузырь полностью развалился. Как врачи говорят, он умирал, умирал, и они его много раз спасали. Он у них второй пациент, который выжил после снятия с ЭКМО. На ЭКМО сажают самых тяжелых пациентов.
Людей выписывали, они и дома умирали, и в больнице умирали — смертность была очень высокая.
В мае он начал прогрессировать, восстановление шло очень неплохо. Вывели из комы. Они там были просто все счастливы, кормили его мороженным, не знали, чем еще порадовать.
— Когда он вышел из комы, вы могли общаться?
— Мы созванивались. Это было, конечно, такое счастье. Потом я начала давать телефон старшей дочери. Она сначала не совсем понимала, о чем можно говорить, они оба футболом увлекались, на околофутбольные темы говорили. Вот что еще меня поразило: когда он пришел в себя, и мы впервые созвонились, он спросил, где его нательный крестик. Я подумала, что ослышалась.
— Он вообще верующий человек?
— Ну, когда было плохо, он шел в церковь, ставил свечки, мог отдать денег. Но он никогда не ходил на службы, очень недолюбливал священнослужителей. Выискивал вечно какие-то веселые анекдоты, рассказывал истории про патриарха Кирилла. А тут он спросил про крестик, я переспросила. Когда его госпитализировали, он был с крестом, но все вещи забрали в камеру хранения. Я зашла в ближайший храм, купила ему деревянный крестик. И он постоянно прикладывал его себе на грудь. Потом наша любимая медсестра просто приклеила его пластырем. И теперь только пластырь меняется, а он всегда со своим этим нагрудным крестом.
— То есть он как-то переосмыслил отношение к вере за это время?
— Абсолютно. Это совершенно другой человек. Может быть, это все было сделано для того, чтобы его вернуть к вере. Я ему всегда говорила: «Вань, другого пути, кроме как к Богу, нет. Если ты сам туда не придешь, то тебя туда найдут способ привести. И способ этот будет не самый лучший». И когда мы стали с ним эту тему обсуждать, он прям говорит: «Да, твои слова пророческими оказались». Поэтому лучше самому по возможности.
— А как у Ивана было со здоровьем до коронавируса?
— Он трижды в неделю занимался профессиональным волейболом, они создали свою команду. Он не пил, ну там мог выпить с друзьями, но крайне редко. Не курил никогда, занимался спортом. Он пешком проходил в день больше 20 километров по работе. Он вообще принципиально не покупал машину, и нас всех тоже заставлял ходить пешком. Поэтому у него потенциал был очень хороший. У него был животик, видимо такое телосложение, он от него никак не мог избавиться. Но сам по себе он был очень спортивный, крепкий.
— Как вы все это переносили?
— Все эти первые месяцы, до его дня рождения, я работать не могла. Мы же все дистанционно трудились, эти вебинары, а у меня истерики, постоянно зареванная. Только молиться могла и плакать. А потом у меня вот в середине мая пришло как-то успокоение, я поняла, что все будет хорошо, Господь мне вот как-то послал. И мне стало легко, и я поняла, что я пытаюсь свою волю навязать Богу, а надо наоборот — передать все в его руки, и все управится. Так и получилось: мне стало так легко, и он пошел на поправку.
— А как в семье все переносили?
— Молились все. У меня очень верующая старшая дочь. Мы с младшей, ей 11 лет, первое время читали 90-й псалом 90 раз. Закрывались в комнате с ней, плакали, молились. Мы друг друга поддерживали. И когда я начинала плакать, она говорила: «Мам, не надо, ты же делаешь папе хуже». Я спала очень плохо, вскакивала по ночам, мне постоянно мерещился его голос. Я прям чувствовала, когда ему плохо. Интуитивно, я прям знала, что я позвоню, и мне скажут улучшился или ухудшился.
— А вы могли его посещать? Это ведь реанимация…
— Я долго просилась, но мне запрещали. В реанимацию нельзя попасть, там карантин. Меня пустили только в виде исключения, потому что он там лежит уже практически 5 месяцев. Это было в июле. Я уже устала просить врачей, мне сказали, что я лягу рядом, если приду. А потом врач вроде как сама намекнула, а может вы к нему, вам бы как-то это. И я, конечно, вцепилась за эту идею. Сначала мне разрешили приехать на три часа. Когда я его в первый раз увидела, у меня был шок. Ваня очень сильно похудел, потерял порядка 30 кг.
И от него вообще ничего не осталось. Мышц нет, одни связки. Кожа, связки и кости.
Я была в химзащите, видно меня не было, но он меня узнал по голосу.
— Как он отреагировал на ваш приход?
— Он удивился, услышав мой голос вообще. Глаза вытаращил. Я сама была шокирована. Но я понимала, конечно, что человек три месяца уже лежит в реанимации. Остались одни глаза, огромные глаза. Все ввалилось. Он сразу меня начал просить, чтобы я помассировала ему ноги. Когда я сняла одеяло и увидела ноги, мне стало страшно, потому что ноги эти были — ну вот просто кости такие угловатые остались. Похудел, просто истощился до неузнаваемости. Руки, ноги, все тело — скелет.
— Как часто вы ходите к мужу?
— Сначала я приходила раз в неделю, потом мне разрешили приходить по будним дням три раза в неделю где-то. Потом я стала ходить все будние дни. И сейчас остаюсь и на выходные. Каждый день я приезжаю к 9 часам в реанимацию. Вот сегодня служба еще была, приехала в храм к полседьмого.
— Вы целый день сидите в костюме?
— Ну в костюме — это нормально. Для меня первые дни были сложностью, потому что я каталась туда-сюда и понимала, что могу заразить пожилых родителей, детей. Чтобы не подвергать их жизнь опасности, я для себя решила, что я в реанимации не пью, не ем и не хожу в туалет. Вообще не снимаю комбинезон. Из дома я выхожу в семь утра, возвращаюсь домой в полдевятого вечера. Сначала было сложно, а сейчас я настолько привыкла, что организм не просит ни есть, ни пить. Нас сейчас стали выпускать гулять по территории. Он не может ходить, мы его одеваем, перегружаем на коляску, и я с ним гуляю. Сначала гуляли с кислородным баллоном. Ну на всякий случай брали с собой. Сегодня делали КТ — легкие восстановились, сатурация 98. То есть у него вся легочная ткань восстановлена.
— Он сможет ходить?
— Сейчас нужен массаж. Еще были сбои психологического плана — галлюцинации после разных препаратов. Нужно делать МРТ головного мозга. У него бывают эмоциональные всплески. Он мог шуметь на всю реанимацию, его седатировали, усыпляли. Он мешал и пациентам, и врачам. Сейчас он вообще какой-то буйный стал. Потом вот был такой момент: мы с младшей дочерью были в деревне, приехала старшая дочь с внучкой. Мы все вчетвером с ним поговорили по телефону. Я думаю, что это эмоционально его подхлестнуло, хотя врачи говорят, что нет. Ему стало плохо после разговора с нами, очень плохо. Его снова подключили к ИВЛ, он очень откатился назад после этой истории. У него процесс похож на маятник. У него был отвод в мочевом пузыре. Он его сам выдернул в порыве гнева. Выдернул катетер из шеи. Когда он ведет себя буйно, его привязывают, пристегивают. Там есть такие мягкие фиксаторы, руки и ноги пристегивают к кровати, чтобы человек сам себе не навредил.
— Это у него эмоциональное?
— Это последствия лекарств. Он уже их столько получил… Не знаю, как еще печень выдерживает. Два с половиной месяца антибиотиков. Мне тут даже врач сказал, вы знаете, он себя с вами так хорошо ведет и чувствует, может, вы останетесь на ночь? Я, конечно, могу остаться на ночь, но это будет одна моя из последних ночей, потому что с утра я ничего не смогу делать. Хотя меня завотделением ругал за то, что я без туалета — ладно, говорит без еды и воды. Меня пустили только из-за того, что ему было психологически тяжело, его вытянуть не могли. Ему нужны были родные люди рядом.
— А что говорят врачи?
— У него очень хорошие прогнозы. Главное, что воспаление дальше никуда не идет. Это еще не все, у него еще и слух пропал. Недели три назад. Сначала одно ухо, потом другое. Оп — и он не слышит. Реаниматологи считали, что восстановится, но потом пришла ЛОР и сказала, что нужна операция. Есть такой маркер воспаления, ЦРБ, это с-реактивный белок. Он показывает, есть ли воспаление. У взрослых людей порядка трех единиц должно быть. А у него 200 было. Для него специально заказывали какие-то очень сильные антибиотики. Пошло улучшение. Но вот они дали такое осложнение, что потерял слух. Когда выбирали между жизнью и осложнением, понятно, что выбрали жизнь. И не прогадали. Мы вообще не отчаиваемся. Я вчера подумала, что я, наверное, протон — положительно заряженная частица. Сейчас я уже вообще не отчаиваюсь.
— А что вы делаете в реанимации?
— Я с ним сижу, я его кормлю. У него в горле осталась трахеостома, такая трубочка. Если я хочу с ним пообщаться, чтобы он разговаривал, звуки издавал, нужно сдувать манжету. А когда он ест или принимать лекарства, манжету нужно надуть. Потому что все может попасть в трахею. Я могу ее сдуть-надуть шприцом, я могу поменять памперс, поменять постель, гулять с ним выхожу, я его брею, я ему чищу зубки, стригу ногти. В общем, помогаю делать работу санитарам.
— А он в каком настроении сейчас?
— Сейчас он называет меня «свет моих очей» — когда приходит в себя. Предыдущие пять дней были в состоянии помутненного рассудка. Он начинает мне целовать руки, обниматься. Говорит: «Сколько сейчас времени? Шесть? Ты в семь уже уйдешь. У нас час всего остался, иди скорее обниматься». Вот он какой-то трогательный, такой ранимый, очень нежный. Особенно в первое время у меня было ощущение, что он похож или на невинного новорожденного, или на ангела.
Вот такой чистоты душевной. Настолько болезнь его изменила, он ведь был настоящим гранитом. Я, наверное, похожа на дерево, меня можно сгладить рубанком. А его нужно было именно высекать. Он у нас был монолит. Его ничем нельзя было сдвинуть. Но сейчас он совсем другой человек.
— За пять месяцев в больнице он, наверное, разное повидал?
— Это очень сложно. Он мне рассказывал, как умирал. Кто-то считает, что это просто галлюцинации от препаратов. У них там очень интересные витражи на потолке в зале. Когда свет включают, они там как-то еще и подсвечиваются жизнеутверждающе. И в разных залах они разные. В соседнем зале — подсолнухи, а у него яблоки такие прям райские. Красивые полосатые яблочки.
Вот он говорил, что видел райский сад, но его туда не пустили. Видел ад. Видел смерть.
Смерть он описывал как четырех окруживших его женщин, худых, на длинных ногах, не видно их лиц. Хотели его забрать.
— Его реанимировали?
— Ну да, у него была гипоксия, кислородное голодание. Кровотечения. Мог мозг отмереть, но не пострадал. Понимаете, у него на глазах было очень много смертей. Он очень переживал. И еще он чувствовал смерть. Человек еще живой, а он уже бьет по кровати, стучит, вызывает сестер. Это ночью было. Они ему: «Что ты шумишь? Спи». А он говорит: «Как можно здесь спать, когда кругом люди умирают?» И в эту ночь через два часа умер человек. Хотя ничего не предвещало. Он говорит, что в реанимации все обостряется, тем более у людей, которые сами на грани балансируют. Но вот знаете, сейчас потеря слуха его как бы немножко спасла. Там постоянно пищат аппараты, сигналят. Даже если все хорошо с человеком, идет сигнал. А когда какой-то из показателей сбивается, там давление или температура, сразу такой неприятный сигнал. К этому невозможно привыкнуть. Сейчас потеря слуха дала ему определенное спокойствие.
— Для врачей он, наверное, за это время стал родным?
— Я все думаю, как вот всех этих людей собрали в одном месте. И даже не только врачи — и санитары все. Я понимаю, что, когда он просил попить кефира, от которого потом у него будет живот расстраиваться, придется менять памперс и постель. А санитары и санитарки подходят и говорят: «Пускай он лучше кушает, ему же надо поправляться. Мы потом уберем, ничего страшного». Это же не просто вот так — лежачего больного поднять. Все предназначено, чтобы человека спасти. И стараются. И как они радуются. Сейчас у одного тяжелобольного поднялась сатурация, там доктор чуть не танцевала. Она такая была счастливая.
— Уже понятно, когда Ивана выпишут?
— Он сегодня плакал, что больше не может, просил его забрать. Вы представляете, человек столько претерпел, пять месяцев видит эти стены, этих людей в белых комбинезонах, не видит их лиц. Ну сейчас вроде уговорили врача, нас отпускают на реабилитацию в санаторий. Думаю, поедем на следующей неделе. Специальную программу должны подобрать, потому что он уже не ковидный. Легкие налажены. А ему именно двигательная и психологическая реабилитация нужна.
— Ваши отношения изменились за время болезни Ивана?
— Мы оба эмоциональные. Это сейчас у нас как-то причесалось все с этой болезнью, сгладилось.Он был в меня влюблен с 6-го класса. Долго за мной ухаживал, я была такой примерной девочкой. Мы поженились очень рано, на первом курсе института. Дочка родилась. Мы даже разводились. Потом снова поженились через 3-4 месяца, жили порознь, но всегда оставались верными друг другу.
Никаких измен ни с чьей стороны не было. Может быть, поэтому Бог нас жалеет.
Мы с ним решили венчаться. Я ему написала письмо, и он согласился с удовольствием. Он мне сейчас написал: «Только ты меня не бросай, я без тебя не могу». Знаете, я сейчас получила такого мужа, которого хотела — в плане душевного состояния. И по отношению ко мне, и к жизни, и к Богу. Несмотря на все испытания, у меня ощущение счастья, что он выжил. Венчаться будем, как поправится. Нужно, чтобы все было в порядке. И надо же к этому подготовиться. Его бывший коллега стал священником, и он сначала над ним посмеивался, подтрунивал. А сейчас спросил — мы к нему пойдем?
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.