Год назад «Новая газета» обнародовала чудовищную запись пыток заключенного ярославской исправительной колонии №1 Евгения Макарова. 18 сотрудников ФСИН изощренно избивали его, запись на видеорегистратор одного из тюремщиков попала к юристам правозащитного фонда «Общественный вердикт», а те передали ее журналистам. В отношении 15 сотрудников возбудили уголовные дела за «превышение должностных полномочий», 12 находятся под стражей, а трое — под домашним арестом. Сам Евгений Макаров в октябре 2018 года вышел на свободу, сейчас он находится под административным надзором. Расследование закончено.
Адвокат «Общественного вердикта» Ирина Бирюкова, представляющая интересы Макарова, рассказала «МБХ медиа» о том, что произошло за этот год, без чего не было бы ярославского дела и к каким последствиям оно привело уже сейчас.
«Я посмотрела 10 секунд, не больше, выключила и недели две не включала»
— Вы ведь в нескольких городах вели дела. Как совпало, что именно из Ярославля вам передали видео, и вы теперь по сути на два города живете. Почему Ярославль?
— Это получилось совсем случайно. Видимо, карма. В апреле 2017 года в ИК-1 избили практически всю колонию, но к нам обратилась изначально мама Руслана Вахапова, потом к Руслану присоединились Женя Макаров и Иван Непомнящих, который проходил по «Болотному делу», и мы начали заниматься этим делом, дошли до ЕСПЧ.
А у нас с дочерью было такое хобби, на выходные мы могли просто сесть в машину и ездить в радиусе 600 километров от Москвы, смотрели города. А в мае 2016 года года мы побывали в Ярославле, я еще даже не сотрудничала с фондом «Общественный вердикт», кроме отдельных дел. И вот через год в апреле происходит эта история. Мы больше года работали, особенно первые месяца три-четыре я фактически жила в Ярославле. Ситуация была сложная, на ребят оказывали давление, уговаривали от нас отказаться: и по-хорошему, и по-плохому, разве что не били. Мы ездили к ним каждую неделю, выясняли, что произошло, писали жалобы. Потом Женю избили в конце июня, как раз это на видео, которое у нас потом появилось, потом избили в декабре, на нас выходили другие ребята. И вот полтора года такого плотного общения, и нас уже знало все управление. К нам очень плохо относились, пытались выяснить, откуда у заключенных деньги на московских адвокатов: не верили, что это все бесплатно. Работа была по большей части бесполезная, нам приходили отписки, но зато мы заслужили доверие не только у осужденных. но еще и у ряда сотрудников, которые видели, что мы не бросаем людей. Мы видели других адвокатов, которым говорили, что встретиться нельзя, и они разворачивались и уходили, не добивались, не скандалили. Мы стояли до последнего, порой несколько дней подряд приезжали, чтобы попасть к осужденному. Вот такой настойчивостью, видимо, заслужили доверие, что потом ко мне попали эти записи.
— Объясните, из чего складывается это доверие помимо того, что вы измором чего-то добиваетесь, не бросаете своих доверителей.
— Понимаете, это нам с вами кажется, что это ерунда: ездишь ты туда каждую неделю, жалобы пишешь, и люди тебе начинают доверять. Надо знать жизнь осужденных и вообще их менталитет. Я учила жаргонные слова, потому что я с ними разговариваю или мне что-то передают другие осужденные, а они говорят на таком рыбьем языке. Если я вам сейчас начну говорить, вы ничего не поймете. Я учила и спрашивала у моих ребят. Они сначала надо мной смеялись, а я что-то даже записывала, чтобы хотя бы, если не разговаривать с ними на одном языке, но хотя бы понимать, что они говорят. Я всегда прихожу с конфеткой или маленькой шоколадкой, ведь, когда вы разговариваете с незнакомым человеком, между вами барьер: вы не знаете можно ли ему доверять, что можно сказать, что нет. Спрашиваю, как дела дома, передать ли что-то родным. Примерно полчаса приходится тратить на такие вещи, чтобы расположить к себе человека. А у них же девиз — не верь, не бойся, не проси — и они не верят никому. Тем более большая часть осужденных считает себя невинно осужденными, поэтому есть определенное недоверие и к адвокатам, потому что очень многие не могли позволить себе адвокатов, у многих из них были адвокаты по назначению, которые, по их мнению, — еще одна сторона обвинения. Доверие — это очень трудно. Стоит сделать какую-то минимальную оплошность, и вы его навсегда потеряете, может даже так случиться, что вся колония вообще откажется с вами работать.
— Какая это может быть оплошность?
— К тому, что ты неправильно к кому-то обратишься или скажешь не то, они относятся довольно спокойно. Где-то посмеются, где-то поправят, потому что понимают: ты с ними за решеткой не живешь и многих вещей не знаешь. Но, если им покажется, что ты становишься на одну сторону с сотрудниками ФСИН или со следствием, к которому они выражали недоверие или действия которых обжаловали, это сразу табу. Но иногда надо проиграть небольшое сражение, но выиграть войну — пытаешься объяснить, что следующий этап нам гораздо важнее. Если понимают, мы идем по этому пути, если нет, я вижу, что они начинают сомневаться. Тогда я говорю: раз ты сомневаешься, давай делать так, как ты скажешь. И потом они уже сами видят, что я не пыталась их обмануть и стать на сторону сотрудников, а рассказывала стратегию, которая должна привести к результату. И тогда они начинают еще больше доверять, говорят: вам виднее.
— То, что вы видите в Ярославле, вам трудно дается? Не появляется более высокий уровень толерантности к полному бесправию?
— От некоторых поездок я в себя могу неделю приходить. Абсолютно не появился никакой уровень толерантности. Более того, никакого привыкания к этому насилию, их рассказам у меня нет. Единственное, ты уже по их рассказам понимаешь, преувеличивают они или нет, а такое бывает: осужденный видит, что мы оказываем помощь бесплатно и работаем в полную силу, и лишь бы к нему поприезжал кто-нибудь, а им просто интересно с человеком с воли поговорить или выбить блага у колонии, потому что они знают, что сотрудники и управление к жалобам стали относиться очень внимательно, могут пойти на уступки. Мы научились очень тщательно отбирать обращения из колоний, насколько обращение обоснованно, что у нас за клиент, чтобы не получилось так, что заключенные могли использовать нас в своих целях.
— Я почему спрашиваю про эмоциональные переживания. Я человек совсем неподготовленный, никогда не видела такую нечеловеческую жестокость так близко. Это было очень страшно и трудно смотреть это видео.
— Вы не представляете, какой для меня был шок, когда я его первый раз увидела. Я посмотрела 10 секунд, не больше, выключила и недели две не включала. Я знала, что у меня есть этот ролик, но я его вообще не включала, сначала не понимала, что мне с этим делать. Я, конечно, понимала, что с этим надо работать, что это лишнее доказательство для возбуждения уголовного дела. Но, чтобы начать работать, надо же было до досмотреть до конца. Смотрела кусочками, потом просто выключаешь мозг и работаешь. Женя Макаров это видео не смотрел, кроме первых 10 секунд у следователя, когда его допрашивали, Женю начало нервно колотить, я попросила следователя выключить, и он больше его не смотрел.
— И на каждое видео у вас такая реакция?
— Да. Где-то побольше, где-то поменьше. А так уже срабатывал профессиональный инстинкт: что за люди, сколько раз ударили, куда ударили, оценивали законность действий сотрудников. Проще смотреть, когда на записи незнакомые люди. Смотришь отвлеченно, как кино. А если там люди, которых вы знаете, неважно, сотрудники или осужденные, отношение к тому, что видишь, немножко другое. Когда узнаешь сотрудников, а нескольких из последнего видео я видела в жизни, думаешь, такого не может быть. Нейтральное отношение пропадает. Ребята за полтора года стали мне уже как родные. Они уже освободились, я со всеми общаюсь. Отмечала с ними в Ярославе день рождения в ресторане, они пришли с цветами с подарками. Мы общаемся с их женами, родителями. Конечно, сейчас я не смотрю эти видео, я не могу. Когда они рассказывают случаи, которые не попали на видео, ведь была постоянная практика избиений, что было с Женей Макаровым, это еще не самое жесткое, ты слушаешь просто в шоке, но хотя бы не видишь этих картинок — это проще.
— А как складываются даже нейтральные отношения к фсиновцам, когда ты знаешь, что заключенные жаловались на насилие в колонии, хоть и не на конкретно этого человека?
— К сотруднику, про которого мне не говорили, что он бил, у меня абсолютно нейтральное отношение. Человек выполняет свою работу, его задача меня отвести-привести. Наверное, раз или два было, когда я сталкивалась с сотрудниками, которые применяли насилие по отношению к осужденным, и я это знала. А так они предпочитают ко мне не выходить. Когда я еду и вызываю определенного заключенного, становится понятно, по какому случаю. Со мной стараются не сталкиваться нигде, поэтому в этом отношении попроще. Когда проводятся очные ставки, они еще в колонии работают, и так снисходительно смотрят, когда проходишь мимо, знают, что нет видео и, значит, их слову верят больше, чем слову осужденного, и они так свысока смотрят, что ничего, кроме отвращения, у меня к ним нет. А тех сотрудников, которые сейчас под арестом, мне жалко.
— В каком смысле жалко?
— Не в том смысле, что они под арестом сидят: они заслужили наказание. Жалко становится в том смысле, что они жалкие. Я их видела в трех ипостасях. Когда приходила в колонию, когда еще не было видео, они себя надменно вели. Когда их арестовали, для них это был полный шок, непонимание, что происходит, они думают: «Мы же делали все по закону, нас так учили работать». Они не понимали, что делали не так. И вот сейчас год спустя ты раз в три месяца видишь, как у них меняется состояние, как у них меняется выражение лица, меняется даже манера общения с судьями, говорят что им плохо в СИЗО, что там плохая кормежка, что к ним относятся хуже, чем ко всем арестантам.
А больше всего мне в этом смысле жалко их матерей и жен их, потому что они вряд ли знали, что их сыновья и мужья делают в колонии. Когда ждем в коридоре, они плачут, перекрещивают их. С детьми никто не приходил, но у многих маленькие дети, потому что практически всем операм меньше 30 лет. Некоторые только-только устроились на работу, кто-то год отработал. У них молодые семьи и ипотека. У кого-то, по-моему, даже был грудной ребенок на момент ареста.
— Никого семьи не оставили?
— Дело в том, что они считают, что осужденные сами довели до избиения, что нет никаких других способов воздействия на заключенных, когда они начинают себя плохо вести и что их сыновья и мужья выполняли свою работу. Это же можно увидеть у нас в комментариях: «Как еще с зеками обращаться?», «Как вы можете их защищать?», «Уезжайте из Ярославля». Население разделилось на два лагеря: на тех, кто поддерживает осужденных и понимает, что бить ни в коем случае нельзя, за что бы осужденный ни сидел, а есть сторона, которая поддерживает сотрудников и считает, что других методов исправления в системе нет.
— Мне кажется, последние не смотрели видео полностью.
— Все они видели. Пишут о деталях из видео, например, что заключенный бьется головой о железную кровать.
— Может быть, люди становятся более толерантными к жестокости, привыкают, когда видео становится больше?
— Однозначно привыкают. Реакция на сегодняшние публикации меня радует в том смысле, что все-таки есть неравнодушные люди и все в шоке в очередной раз. Но с другой стороны был недавно опрос, который показал, что у нас больше половины населения равнодушны или поддерживают применение насилия силовиками. Год назад руководство ФСИН выезжало на проверку после первой публикации, а потом говорили в интервью: «А вы посмотрите, у него 145 нарушений. А как еще его утихомирить, если не силовыми методами?» Если бы они покопались, что это за 145 нарушений: не застегнул пуговицу на куртке или, наоборот, застегнул, находился в камеру в куртке, когда надо было отходить ко сну, поздоровался на «ты».
После публикации нарушения начали сыпаться, лишь бы он перестал жаловаться, потому что каждая жалоба — это проверка. Я предупреждала, что будут провокации, будут снимать на регистратор, как выходит из себя. А Женя очень импульсивный, у него нарушена нервная система: он с малолетки сидит, употреблял наркотические средства, плюс постоянные избиения. А он еще такой борец за правду. Что не так, он жаловался, били, жаловался он и мама, а потом били за эти жалобы. Они пользовались тем, что его легко вывести на эмоции, например, растаптывали письмо матери ногами, включали видеорегистратор, когда он уже начал шуметь и нецензурно выражаться, записывали нарушения. Эти нарушения я делю на три или на четыре, потому что я знаю, откуда они берутся и как рисуются.
— Человек, который идет на работу во ФСИН, изначально имеет какие-то садистские склонности, или это система его так перекраивает под общие правила поведения?
— Ярославское дело вообще показательно, потому что сотрудники разных возрастов, разного социального положения, проработали разное время. Один мальчик вообще был стажером, чуть ли не первый день на работу вышел, когда Женьку били. В своих показаниях он сказал, что, когда он это все увидел, ему стало плохо, он вышел на улицу, его вернули в этот класс воспитательной работы, дали дубинку и всем приказали хотя бы раз, но ударить.
Надо понимать, что работа во ФСИН, особенно в регионах, довольно престижна: это соцпакет, льготы, постоянная зарплата, довольно приличная, например, в среднем в регионе 20 тысяч, а у него 45. За такую работу держатся, пытаются туда устроиться. Мне кажется, человек не рождается с таким уровнем жестокости. К тому же когда видишь, что старшие коллеги так делают и им за это ничего не бывает, ему постоянно втемяшивают: «Ну это же зек», он по-другому не понимает и начинает думать, что это нормально. А руководство колонии и ФСИН это поощряет, никаких проверок, прокуратура тоже ничего не делает — значит, это нормально, в порядке вещей. Когда у тебя дети и ипотека, тебе ничего не остается: или подчиняться этой системе, или уходить, а это тоже довольно трудно. Если ты уйдешь, еще не факт, что тебя не сдадут, все записывают как доказательство. Записи хранят для шантажа сотрудников и зеков. Например, бывает, что довольно авторитетных в криминальном мире людей ломают пытками, говорят: или ты сотрудничаешь с нами, или по всем колониям пойдет это видео, и ты моментально потеряешь свой статус. Это и отчет руководству о проделанной работе, как, например, с Женькой Макаровым, и компрометирующая информация на других сотрудников: если я пойду ко дну, вы вместе со мной. Ряд записей был изъят из дома одного из сотрудников колонии дома. Все разговоры о том, что записи хранят до трех суток потом уничтожают — бред сивой кобылы.
— Зачем людей пытают в колониях? В СИЗО могут выбить показания и признание, зачем это нужно, когда человек уже отбывает наказание? Или это просто такие правила игры, которые нужно соблюдать, не спрашивая зачем?
— Это и правила игры, и возможность показать, кто в доме хозяин, и на уровне младшего состава где-то садистские наклонности, где-то, как в поговорке — хочешь узнать человека, дай ему немного власти. Тут в основном все ярославские работают. Рассказывали, например, всю жизнь в деревне рос, работать негде, был чмырь-чмырем, что называется, а теперь устроился, теперь он хозяин, видит ребят, которые его шпыняли, а теперь он над ними власть, это реализация своего Я. Психологический отбор проводят формально, это просто смешно.
— Откуда такая жестокость «силовых методов»?
— Это целая методика. Я не знаю, откуда она вообще изначально пошла. Но ребята говорили, что методика с закидыванием на парту, изнасилование, литья воды на лицо, битье именно по пяткам, а от пяток страдает позвоночник и все внутренние органы, — все пришло к ним из Омска с новыми руководителями и их командой. Заключенные говорят, что до них такого беспредела раньше вообще не было. Кто-то пробовал у себя, дальше сарафанное радио. Не только заключенные общаются друг с другом, но и сотрудники колоний. У них же много разных пабликов и групп, делятся советами. Это же многолетняя устоявшаяся практика, пытки были и раньше. И с каждым годом она совершенствуется, становится изощреннее, но одновременно все более безалаберно относятся к тому, что об этом может кто-то узнать, потому что до последнего момента они знали, что система их прикроет: ФСИН не вынесет сор из избы, прокуратура прикроет, потому что к ней будут вопросы, следствию тоже прилетит за расследование жалоб и отсутствие уголовных дел. В регионе без внимания федеральных сил навести порядок практически невозможно.
«Если потеряем общественное внимание, можно ставить крест на этой теме, и никогда никаких изменений мы не добьемся»
— Как сейчас живет Женя?
— Он живет с мамой и отцов в Ярославле. Занимается спортом, лечится, у него ряд операций, в том числе и на вены на ногах, сильные осложнения пошли после пыток, пятки были все отбиты. Подробнее сказать не могу. Скажу только, что последствия для здоровья безусловно есть, с течением времени проявляются все больше. Женька пока не работает, но ему и не надо: на август назначена операция, плюс начнется рассмотрение дела. Парадокс в том, что, как он вышел и сразу начал искать работу, те, кто не знает, кто он, не берут, потому что он бывший осужденный, а те, кто знает, не берут, потому что не хотят общественного внимания.
— Сейчас же еще дело начнется, для него это, должно быть, такой стресс.
— Он категорически не хочет ходить на заседания. Один раз он приехал на продление стражи к Игиту Михайлову, бывшему замначальника: к нему большей всех претензий. Женька хотел, чтобы они посмотрели друг другу в глаза, когда Игита будут арестовывать. В суде он жутко нервничал, мы с Вахаповым помогали ему держать себя в руках. Мы с Женей договорились, что он будет на первом, максимум двух первых заседаниях, когда надо будет устанавливать его личность и когда надо будет провести его допрос, а дальше он ходить не будет, я буду представлять его интересы в суде. Они же будут строить линию защиты, оправдываться, на него валить, чтобы смягчить наказание, их можно понять, но ему будет очень тяжело это слушать, это может не очень хорошо закончиться. Пытаемся договориться, чтобы он присутствовал только по мере необходимости.
— Как он адаптируется?
— Понимаете, эта система его сломала, но не как личность, он семь лет провел в местах лишения свободы, ему 26 лет, из 26 лет он 7 отсидел. Зашел в колонию в 18 или 19 лет, столько ему и сейчас. Я не говорю, что он не развился, просто новые жизненные понятия и принципы очень сильно пропитаны тюремной жизнью. Когда он вышел, вот для нас совершенно обычная история — парень в узких штанах, для него это дико, он не понимает, говорит: «Что это за мужик? Почему он так одет?» На очень многие вещи он реагирует очень сложно, он вообще эмоционально сложный человек. Эта система его постоянно долбала, била, он много лет ничего не мог с ней сделать, а тут в один момент он стал знаменитым, на его дело смотрят, с ним хотят разговаривать. Сначала ему это нравилось, сейчас, наоборот, никаких интервью, не хочет, чтобы его трогали. Он не привык к такому вниманию, через какое-то время ему надоело, что все его знают. Ему очень сложно, я за него очень переживаю и очень боюсь. За ним установлен административный надзор: с 22 до 6 ему надо быть дома, не выезжать за пределы области. А представьте, лето, жара, 26 лет парню, он не может с девчонкой в клуб сходить, в кино на последний сеанс. В 22 должен быть дома.
Конечно, у него есть несколько нарушений административного надзора, думал, не приедут проверять. А система обозленная, в тот момент, когда он думает, что проверять не будут, приезжают, а его нет дома. Он старается. Но я за него переживаю, ему бы характер поспокойнее. Как будет, так будет, конечно, но мы стараемся с ним разговаривать, мама очень большую работу с ним проводит. Еще года нет, как он освободился, а к нему еще такое внимание. Он очень трудно это все переживает. Для него сейчас свобода сейчас сложнее, чем несвобода. Он говорит: «Я там жил, мне все было понятно». Он садился в одном возрасте и в одном стране, а вышел в другом возрасте и уже в другой стране, столько всего за семь лет произошло. Он по сути воспитан колонией.
— Как изменилась жизнь фонда и ваша после публикации видео с пытками в ИК-1?
— Общее количество обращений за первый квартал этого года больше, чем за весь прошлый год. Обращений все больше, а сотрудников больше не становится. У фонда появилось много новых проектов, направлений. За этим делом вообще следит весь мир, особенно когда вмешался Комитет против пыток ООН. Конечно, приоритет отдан ему, по нему мы прорабатываем тактики, такого раньше не было, чтобы такое количество сотрудников и такая доказательная база.
Год назад у меня был Женя Макаров и еще пять человек. Сейчас около 15 человек. В основном по старым жалобам. Потерпевшие, которые так или иначе появились на видеозаписи, просили, чтобы мы их вели. Всех своих ребят, которые еще находятся в колонии, я навещаю примерно раз в месяц, независимо от того, ведутся следственные действия или нет — чтобы они знали, что мы с ними, мы их поддерживаем, не забыли о них. Раньше, когда я приходила в колонию несколько человек выстраивались с двух сторон, может быть, было просто любопытно на меня посмотреть. Относились пренебрежительно, но никаких серьезных инцидентов не было. А сейчас как правило это одна-две сотрудницы. Надо сказать, они стали быстро приводить моих доверителей, видимо, чтобы я быстрее ушла. Мило беседуем, выполняю свою работу, ухожу, они меня провожают. Все стало быстрее и вежливее. Порой даже просят заранее предупреждать, к кому я приду, чтобы не пришлось ждать, но не всегда получается.
Меня в Ярославле стали узнавать. Придешь в суд, местные коллеги-адвокаты шепчутся. Довольно комичные ситуации, но иногда это очень неудобно, хочешь отдохнуть, убежать. Стало гораздо больше поездок и мероприятий, приглашают поделиться опытом. У нас коалиция «Без пыток» с руководителями разных правозащитных организаций, мы пытаемся выработать какие-то меры по реформе не только системы ФСИН, потому что она завязана с прокуратурой, следствием, пытаемся предлагать властям меры, чтобы ситуация изменилась в лучшую сторону.
— Вы верите, что систему можно изменить, что вода камень точит?
— Однозначно, иначе мы бы этого не делали. Мы видим изменения. Уже даже с севера приходят весточки из других лагерей и колоний: «Передайте ей большое спасибо, нас бить перестали». Затрещину, подзатыльник осужденные вообще не считают насилием. По сравнению с тем, что с ними делали, это вообще ничего. Теперь сотрудники ФСИН, особенно в центральных регионах, уже даже затрещин не дают. Ребята из наших регионов передают, что с ними стали очень вежливо и аккуратно обращаться, даже обыски проводят аккуратно, уже не вырывают с корнями полы. Ситуация действительно улучшится. Для меня этого уже достаточно. Если все останется на том же уровне, но перестанут бить, значит, мы подвергаемся риску и работаем не зря. Понятно, что бить не перестали совсем, потому что жалобы мы до сих пор получаем, но насилия в колониях стало в разы стало меньше. Боятся. Не знаю, на сколько долго это продлится. У меня скептическая позиция. Говорят, закончится ярославское дело, еще два — и все вернется на свои места. Мы пытаемся законодательно закрепить, своими силами действовать.
— Почему у вас получилось?
— Мы не тихонечко этим занимались, толку бы никакого не было. Колоссальную роль в этом сыграли СМИ и общественность. Организаций, тем более иноагентов, отдельных лиц система не боится, она боится общественного резонанса, публичности. К нам очень много людей просятся в волонтеры, чтобы хоть как-то помогать. Любую семью возьми, кто-нибудь обязательно сидел в местах лишения свободы — полстраны сидит, а полстраны охраняет. Если потеряем общественное внимание, можно ставить крест на этой теме, и никогда никаких изменений мы не добьемся.
Дочь говорит: «Мама, я чувствую себя Сноуденом»
— Каково быть женщиной-адвокатом в мужской колонии?
— Стараешься соблюдать определенные правила одежды, прически, макияжа. Они по нескольку лет сидят, у многих ни жен, никого. И первое время сталкиваешься с тем, что некоторые влюбляются. Особенно когда идешь в колонию в первый раз или к людям, с которыми раньше не работал, не знаешь, чего от этого человека ожидать. Тебе просто удобнее и проще будет работать. Чтобы ты полчаса не пыталась отвести взгляд человека с груди на лицо и чтобы начать работать, проще надеть водолазку, чтобы ничего не отвлекало. Сейчас мне говорят: «Ты мама зэков всея Руси». После всех этих историй, если я иду в колонию, человек обо мне знает, поэтому трудностей в общении у нас нет. Иногда пытаюсь из ступора вывести, чтобы начал говорить, потому что для некоторых, вот я смеюсь, а мне иногда говорят: «Вы для нас памятник». Боятся лишнее слово сказать. А до всех этих публикаций были ситуации, когда, особенно если человеку от 35-40, не молодой мальчишка, а серьезный дядечка, особенно если не в первый раз сидит, видит меня, а у меня не только пыточные дела, но и свои есть, хоть их и становится меньше, приходишь к человеку, а тебя пригласили его друзья, он тебя вообще не знает, смотрит подозрительно: не дядька в очках и дорогом костюме, а молодая девчонка в кроссовках, джинсах. Это только сейчас, поскольку ко мне привыкли, начала одеваться как девочка, а раньше так смотрят, что ты понимаешь, что относятся скептически. А чем дольше ты с ним разговариваешь, тем более если жаргонные слова кидаешь на этом рыбьем языке, по мере общения видишь, что он проникается, начинает доверять.
Женщине вообще в профессии адвоката по уголовным делам гораздо труднее, чем мужчине. Мои родные, в основном мама, конечно, больше всего переживает, папы у меня, к сожалению, уже нет, а мама с ума сходит, говорит: «Почему ты, как все нормальные люди, не можешь заняться гражданскими делами, делила бы имущество» Женщине-адвокату заниматься уголовными делами трудно не в плане работы, мы не глупее, даже во многом выносливее и быстрее реагируем, чем мужчины, но это опаснее, именно потому что ты женщина. Но я нахожусь в постоянном окружении мужчин: меня везде сопровождают, следят за моей безопасностью, только в колонии не заходят. Многолетняя привычка. 15 июля исполнилось 14 лет моей адвокатской работе. Гражданскими делами я занималась очень недолго, уголовными никогда не планировала заниматься, казалось, что это какой-то ужас, я не смогу, а потом жизнь так развернулась, что я стала в основном именно уголовными делами заниматься, а последние три года я вообще занимаюсь пыточными, не просто уголовными. Жизнь иногда так разворачивается, что женщина ты или мужчина — приходится работать.
— У вас появляется усталость от работы? Тема психологически сложная, к тому же сама адвокатская практика в России — работа не из легких.
— Усталость постоянная. Когда в ночи приходит сообщение, опять какая-то беда, думаешь: «Что же они никак не успокоятся?!» Я ужасно хочу в отпуск, не была в отпуске с предыдущего вынужденного отъезда из России, что трудно назвать отпуском. Ежедневная занятость, я живу на два города, поездки, переезды, свои уголовные дела, которыми занимаешься, потому что, чего греха таить, правозащита не приносит доходов, на которые можно воспитывать ребенка, обеспечить уровень жизни, тоже иногда попадает в сумасшедшие ситуации, проблемы дома и так далее. А мы не просто сотрудники, мы такая команда, что ходим друг к другу в гости, ездим на дачу, отдыхаем вместе, когда что-то случается, обязательно помогаем, а еще твоя усталость накапливается. Это сложно, когда постоянно меняешь квартиры, потому что на одной нельзя задерживаться, гостиницы, бывает психую, ругаюсь, бывает напьюсь, поплачусь подружкам. Усталость серьезная накапливается, жду не дождусь, когда начнется рассмотрение дела, закончится — сразу в отпуск. У нас очень мудрая начальница. Наташа знает, что я буду эффективнее работать в движении, но, когда видит, что я работаю на пределе своих сил: начинаю бубнить, раздражать, она меня быстро на неделечку направляет отдохнуть. Она нас чувствует и старается вовремя нас отправить на отдых. Нам с ней очень повезло.
— А как вы приходите в себя?
— Уезжаю, улетаю к воде, меня успокаивает. Это опять же какая-то судьба, в Ярославе очень много рек, озер, ручьев. После рабочего дня еду к воде, могу час-три сидеть. Если не получается, на два-три дня ставлю телефон на «не беспокоить», лежу в кровати, смотрю кино, хожу с дочерью в кинотеатр. Семья знает, что о работе меня спрашивать нельзя. Очень люблю готовить, несладкую выпечку, а дочка выпинывает меня в командировку — следит за фигурой. Даже в Ярославле готовлю, ребята приезжают, кормлю. Недавно полюбила мыть посуду, когда она скапливается. Еще вышиваю картины, но сейчас нет времени. Но иногда ничего не помогает, хочешь лечь трупом, чтобы никто не трогал, даже разговаривать нет сил.
— Вам поступали угрозы после публикации первого видео, а сейчас угрожают?
— Сейчас никто не будет угрожать мне гласно, как раньше, но одна я никуда не хожу. У нас есть свои правила безопасности. Например, я одна в колонию не езжу, обязательно кто-то ждет на улице. Когда нельзя было заходить в колонию с телефоном, у нас была система, что, если через два часа я не выйду, поднимают шум, потому что был случай, когда меня в камере закрывали и многое другое. Раскрою небольшую тайну, на некоторые случаи в Ярославле мне нанимали частную охрану, как говорит Наташа Таубина, руководительница фонда «Общественный вердикт», тебе смешно, а мне спокойней. Я шучу, что я поскользнусь, упаду, ногу сломаю, поднимется шум, что это происки сотрудников ФСИН. Чтобы не было никакого скандала, они держатся подальше. Когда была некая вызывающая опасность ситуация, мне предоставляли частную охрану. Как в фильме «Телохранитель», мне было смешно. В колонию бы не пустили, это режимный объект. Когда приезжала в Ярославль по другим делам, не по посещению колоний, мы же еще ищем свидетелей, бывших осужденных, ходим на следственные действия, суды по продлению стражи. Может, я получу разрешение когда-нибудь рассказать, что тут происходило после продления стражи один раз, но сейчас не могу. Такие ситуации вызывали опасения, поэтому мы усиливали меры моей безопасности.
— А за семью вам страшно?
— Страшно. К счастью, моя фамилия по мужу, а у брата и сестры разные фамилии, их нет в социальных сетях, поэтому установить, кто они и где живут, понятно, что кому надо смогут, но это проблематично. Дочь я никуда не прячу, она везде со мной на фотографиях, в отношении нее тоже применяются определенные меры безопасности, ей уже почти 18 лет, говорит: «Мама, я чувствую себя Сноуденом». Она знает правила безопасности — у нее свой кодекс поведения. Понятно, что от всего не убережешься, мы все равно все умрем, у всех своя судьба. Если суждено утонуть, не разобьемся.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.