29 апреля патриарх Кирилл запретил в служении отца Андрея Кураева. В интервью обозревателю «МБХ медиа» Зое Световой клирик попросил прощения у семьи умершего от коронавируса отца Александра Агейкина, рассказал, почему в Валаамском монастыре, в отличие от других, нет ни одного монаха, заразившегося коронавирусом, и как Церковь из «милого котенка» превратилась в «малоуправляемого хищника».
«Курс патриарха — на превращение Церкви в силовое ведомство»
— Полгода назад в интервью каналу «Настоящее время» вы сказали, что каждый день ждете, что патриарх Кирилл может запретить вас в служении, и вы стараетесь чаще служить в храме, потому что каждая служба может оказаться последней. Почему вы были уверены, что это запрещение обязательно последует?
— Дело в том, что в рамках церковного права набор наказаний достаточно ограничен. В начале — епитимья, которая может состоять в том, чтобы больше служить. Следующий этап ровно обратен: запрет в служении. Дальше уже лишение сана и, наконец, — отлучение от Церкви. Поэтому не сложно было представить себе, по каким рельсам поедет начальственный гнев в случае его нарастания и моего «неисправления». Но это — официально. Для меня самого и, возможно, всем людям, интересующимся жизнью современной Церкви, важно отметить, что в моем случае не было неофициальных мер предотвращения конфликта, то есть — попытки диалога и объяснений. Ко мне не засылались убеждающие собеседники.
— Убеждающие в чем?
— В правоте патриарха. Вот уже десять лет я вслух говорю: «Не понимаю! Зачем???» Впервые я возопил в 2010 году — когда готовилась декларация «Отношение Русской Православной Церкви к намеренному публичному богохульству и клевете в отношении Церкви». Тогда я голосовал против ее принятия и на комиссии, и на Межсоборном совещании, а потом в своем блоге опубликовал текст — «Почему я не поддержал проект документа о богохульстве». Там было сказано: документ «написан с позиции власть имущего. Если бы в нем всецело была выдержана интонация жертвы, просящей о защите перед лицом чужой агрессии — было бы хорошо. Но тогда причем тут апелляция к законодательству ИМПЕРАТОРА Юстиниана? Он ведь грозил вполне земными карами за оскорбление Неба. В итоге документ в целом читается как угроза: “мы найдем управу на наших врагов!”».
Последующие годы показали, что это был сознательный курс нового патриарха — на превращение Церкви в силовое ведомство.
Так вот ни тогда, ни потом не было попыток убедить меня. Ко мне не приезжали люди из окружения патриарха и не приглашали для «установочной» беседы в свои кабинеты. А это как раз то, что делали кагэбэшники 70-х годов с диссидентами. Тогда же не сразу за, например, встречу с иностранным корреспондентом, давали срок. Пробовали поговорить, убедить, с чем-то соглашались, признавали: «Да, есть негативные стороны в нашей советской жизни, но вы же понимаете …». Или, вспомните, был круг «лекторов ЦК КПСС». Так назывались приближенные к отделу пропаганды люди, типа Зорина или Бовина, которых подкармливали в Кремле закрытой информацией, приватно объясняли непубличные мотивы политики партии. Ну, чтобы они хотя бы отчасти были согласны с тем, что обязаны транслировать в массы… Ничего такого со мною сделано не было. Начальник пропаганды Владимир Легойда (председатель Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ Московского патриархата. — «МБХ медиа»), сказавший, что патриарх, наказав меня, был «прав по закону и по совести», годами не пробовал вступить со мной в диалог, приехав с охапкой аргументов и бутылкой вина. Поясню, что у нас были добрые отношения в 90-е годы с односторонним «ты» от меня к нему…
— А почему вас не пытались переубедить, как вы думаете?
— Отчасти потому, что патриарх вообще не любит ни с кем советоваться. Тем более, не любит перед кем бы то ни было оправдываться. А еще в жизни нашего церковного аппарата, нет того, что Солженицын называл «политикой народосбережения». «Помер Ефим, ну и черт с ним». «Отряд не заметил потери бойца, и многая лета допел до конца».
«Я был прикрытием для Русской православной церкви»
— В патриаршем указе говорится, что на вас накладывается наказание из-за того, что вы нелицеприятно высказались об умершем от коронавируса настоятеле Елоховского собора отце Александре Агейкине. Как вы считаете, это истинная причина патриаршего решения? Или всего лишь повод?
— Убежден, что это повод. И, возможно, просто следствие самоизоляции. В этих условиях люди могут принимать, скажем так, скоропалительные решения. По большому счету, патриарх своим решением разрушил и сокрушил один из самых заметных рекламных билбордов своей корпорации. Потому что до этого десять лет я был прикрытием для Русской православной церкви. Если кто-то критиковал ее, что, мол, у вас там тяжело дышать, слишком тянет казарменным духом, вся жизнь по приказу, то в ответ всегда можно было на ушко шепнуть: «Смотрите, какое вольномыслие себе Кураев позволяет, и ничего. Так что присоединяйтесь, барон, присоединяйтесь, у нас не страшно». С 29 апреля этот аргумент уже не действует.
— В том же интервью вы говорите, что «Кураев — это навсегда», что даже если вас не будет, то появятся другие критики патриарха и церковной политики. Это так?
— Да, это верно. Но какое-то время они будут делать это или полностью анонимно, или уже со стороны. У нас какая хитрая система защиты: если ты критикуешь церковную жизнь изнутри, тебе говорят: «Как ты смеешь, ты сначала уволься, а потом критикуй начальство». А если ты уволился, тебе говорят: «А какое тебе дело до нашей структуры, ты — посторонний, ты чужой».
— Что дальше? Указ патриарха — не окончательное решение? Теперь церковный суд должен утвердить этот запрет? Церковный суд поддержит решение патриарха?
— Никакого суда не существует в качестве субъекта самостоятельных решений, тем более, когда речь идет о рассмотрении иска, поданного самим патриархом. Патриарший суд может только подтверждать его же мнение. Что я на нем скажу или не скажу, не имеет никакого значения, потому что решение принимается еще до начала процесса. Важно лишь одно — «полное разоружение перед партией».
— А вас могли бы простить, если бы вы принесли покаяние или извинения? Такой сценарий возможен?
— Бог творит чудеса. Но опять же, не хочу уходить в область домыслов о мотивах и планах другого человека, Патриарх мне ничего не сообщал о своих мотивах и намерениях в отношении меня.
— Вы, наверное, получили много звонков, смс, сообщений? Какие настроения у клириков: вызвала ли эта показательная порка в отношении вас страх или протест? Каково общее настроение?
— Разное, конечно. Есть толпы ликующих и даже угрожающих. Есть люди, сочувствующие мне. И даже признаюсь, несколько архиереев мне звонили со словами поддержки и сочувствия. Всякое есть. В день выхода патриаршего указа ко мне в «Живой Журнал» было 325 тысяч заходов. В фейсбуке мою запись того дня посмотрело 32 000 человек. И это при том, что в тот день я отказывался комментировать патриарший указ. Да, и большинство из зашедших оставили слова поддержки.
— Клирики будут бояться стать Кураевым? Остерегутся?
— Мне трудно говорить за других людей, тем более что все эти годы я много раз повторял: «Колея эта только моя, выбирайтесь своей колеей!» Я никого не зову на площадь, и я против любых акций в мою поддержку, тем более жертвенных.
«Мне кажется более чем уместным вопрос об ответственности патриарха»
— Для меня очевидно, что патриарший указ — это реакция на вашу вполне жесткую критику того, что патриарх Кирилл не закрыл храмы, чтобы сохранить жизни клириков и прихожан. Цифры заболевших и умерших священников говорят именно о том, что не были предприняты все необходимые меры. Нужно ли было закрыть храмы, как это было сделано в Италии?
— И не только в Италии. Есть такая еврейская поговорка: «Если бы до я был таким же умным, как все остальные после». Константинопольский патриарх Варфоломей почему-то знал это еще до того, как эпидемия стала всемирной, и принял правильное решение. Он еще 19 марта приказал прекратить службы во всех храмах его юрисдикции по всей планете. Интересно, что сами храмы он не закрыл: для одиночной, частной, молитвы они остались доступны. В итоге я не слышал сообщений о смерти греческих православных священников.
Наш патриарх много позже избрал противоположный путь: священники пусть служат, но с ограниченным кругом прихожан. Поэтому скажу горькую вещь. Мне кажется более чем уместным вопрос об ответственности патриарха Кирилла за смерть того же отца Александра Агейкина или отца Георгия Бреева. Потому что эпидемия началась давно и не у нас. И у нас было время подготовиться.
Каждое ведомство отвечает за свое: у пограничников — свои проблемы, у медиков — свои. Что касается Церкви, первое, что нужно было бы сделать, это собрать серьезное совещание экспертов. Историков, богословов, знатоков церковного права. Поскольку жизнь прошлых веков проходила на фоне бесконечных эпидемий, ясно, что был какой-то опыт реагирования Церкви, опыт выживания, который наверняка не ограничивался только колокольным звоном и крестными ходами.
Если бы патриарх обратился к этим экспертам, они привели бы ему разные варианты и прецеденты. Например, рассказали бы, что Новгородская летопись под 1572 годом повествует, что священников, которые «без ведома бояр» пошли причащать людей, пораженных бубонной чумой, просто сжигали. Что святой адмирал Ушаков, бывший градоначальником Херсона во время эпидемии чумы 1783 года, установил жесткий карантин, и богослужения в еще недостроенном храме были прекращены. Позже карантинный устав Российской империи в ХIX веке давал право любому градоначальнику в случае эпидемии прекратить богослужения в православных храмах. Сбор информации от экспертов необходим, чтобы власти было понятно пространство ее возможного маневра в рамках традиции.
Второе — понятно, что при нарастании эпидемии придется как-то диссипировать (рассеивать. — «МБХ медиа») религиозные собрания. Понятно, что это будет болезненно воспринято монахами, частью духовенства и частью прихожан. Поэтому надо было заранее готовить эту аудиторию к этой тяжелой для них мере. То есть убеждать их не ссылками на врачей или государственную власть, а именно церковными доводами.
Кроме того, патриарх должен был брать на себя ответственность, а не ссылаться на санитарного врача: «Ой, нам приказали». Он должен был четко говорить от своего имени: «Братья и сестры, вот такая ситуация, и наша вера во Христа велит нам сделать то, то и то». Что путь ко спасению не через умножение зажженных свечек в храме, а в чем-то противоположном.
Я следил за риторикой патриарха и наших официальных спикеров. О том, что отказ от посещения храма — это жертва во имя Христа и ближнего, католики начали говорить в феврале, а наши только в апреле. Вина патриарха в этом запоздании на два месяца. И, кроме того, в его слишком робком решении, которое по сути каждому настоятелю давало право самому решать, сколько людей провести на службу. Во многих епархиях даже распоряжение санитарных врачей на приходы спускали со своими добавками — «в службе могут участвовать только священники и волонтеры». А вот списка волонтеров официально не существует, они же волонтеры. Так что непонятно, сколько их. И, значит, каждый прихожанин оставался со своим выбором: возможность пойти на службу у него оставалась, а его церковная совесть велит ему воспользоваться этой возможностью. Вот то, что патриарх не снял с прихожан и священников этот выбор, не принял ответственность на себя, делает его не посторонним человеком в судьбе умерших клириков.
«Милый котенок откормился и оказался малоуправляемым хищником»
— Есть такая версия, что репрессии против вас — это в то же время репрессии против «партии митрополита Тихона Шевкунова». Известно, что вы его поддерживаете и с ним общаетесь. Что вы об этом скажете?
— Это что-то такое из очень дремучей конспирологии. Но вот нечто конспирологическое я все же расскажу. Есть один монастырь, в котором нет заболевших. Это Валаам. Распоряжением своего наместника — епископа Панкратия — этот монастырь закрыт с 13 марта! Просто всем лодкам запрещено ходить и привозить туристов или паломников. И вот я полагаю, что такое решение так рано (и так вовремя) было принято не потому, что епископ Панкратий предусмотрительнее всех патриархов, а потому что там находится резиденция Путина, и карантин был прописан от ФСО.
— Изменится ли Церковь после пандемии? То есть, изменится ли отношение клириков к тому же патриарху Кириллу? Изменятся ли какие-то богословские установки в Церкви?
— Во-первых, нужно просто пережить эту эпидемию и выйти из нее. С каким составом мы выйдем, кого по дороге потеряем, это еще не предсказуемо. Но по ту сторону эпидемии, я думаю, что даже для властей станет понятней, что церковная корпорация чрезвычайно эгоистична. Милый котенок, подобранный на улице, откормился и оказался малоуправляемым хищником. То есть Церковь готова сопротивляться, огрызаться и бороться за свои доходы. Это, я думаю, не прибавит ей баллов даже в глазах властей. Ну а внутри церкви патриарх многое перепахал своими правильными словами о том, что можно спастись, даже не ходя в храм. Этим он открыл определенное окно возможностей: а что так можно было? Теперь в сознании (некоторых) прихожан разрушены некоторые очень важные психологические стигматы.
Прихожанам тысячелетиями говорили: «Идите в храм, и только там ваше спасение, наши святыни спасут вас от всех бед». И вдруг оказалось, что можно, а иногда даже рекомендуется жить без этих святынь, что церковные «панацеи» могут нести смерть и беду, причем не по заверениям «врагов церкви», а по признанию высшей церковной власти. И Церковь, которая называет себя больницей, немножко не так работает, и вообще это больница не того профиля, который востребован у массы ее пациентов. И значит, есть шанс начать дискуссию, которую я давно хочу навязать церковной общественности. Дискуссию на тему: «Что значит быть христианином?» И дешевые, попсовые ответы, как мне кажется, сейчас уже плохо работают.
«Не люблю стоять на том борту лодки, где большинство»
— Много говорят и пишут о том, что вы порой достаточно резко высказываетесь о людях, о священнослужителях. Можете объяснить, почему вы посчитали возможным так жестко высказаться о почившем настоятеле Елоховского собора отце Александре Агейкине? Ведь не принято как-то плохо отзываться об умерших. Читаешь вас, слушаешь и думаешь: «А зачем он сводит с ним счеты?» В интервью «Непознеру» вы достаточно нелицеприятно говорите о патриархе Алексии, об отце Александре Мене. Почему для вас как будто бы не существует табу?
— Табу у меня есть. Оно довольно жесткое. Я его озвучу. Я никогда не стану критиковать человека в присутствии его детей. Ну, скажем, по поводу этих мозаик в военном храме. Главный идеолог этого убранства — отец Леонид Калинин. Я не согласен с этим его мнением, но я не допускаю себе сказать чего-то критического о нем как о человеке и о священнике по одной простой причине: у него сынишка погиб пять лет назад. В моем понимании такая беда выдала отцу Леониду индульгенцию на что угодно. Что бы он ни сказал — я помню только о его Ване, который так и не дожил до выпуска из суворовского училища. Я лично не знал этого мальчика. Но для меня такое человеческое горе важнее всего остального. Оспаривать отдельные мнения отца Леонида я могу. Но никаких личностных оценок и нападок. Что же касается моей записи про отца Александра Агейкина… Почему-то мои критики не умеют читать. Фраза звучала так: «В моей памяти Агейкин останется в качестве тупого карьериста». В моей памяти! Это мой личный блог. И я, можно сказать, исповедуюсь. У меня вот такой остался осадок, такая память о человеке, который 15 лет назад даже был модератором моего интернет-форума.
И, кстати, разошлись мы с ним именно в дни патриарших выборов 2009 года. Он был противником перспективы Кириллова патриаршества. Но потом, как видим, мгновенно подладился под новое начальство. Отсюда и мое мнение о нем как о карьеристе. Через четыре года в Успенском соборе Кремля разыгралась сцена из жизни императора Павла: помните, государь, раздосадованный несовершенным исполнением его команд конногвардейским полком на Гатчинском параде, скомандовал: «Полк, в Сибирь шагом марш!»? Так вот в тот день патриарх отчего-то был разгневан тем, что священник произнес проповедь, читая ее по бумажке. И тот был немедленно выслан из Москвы на сельский приход. Слезы его семьи и его прихожан в расчет не принимались. Я вступился за опального (тем более что это был мой когдатошний студент). Агейкин же, уже твердо избравший путь «гвардейца кардинала», на это отреагировал репликой: «Бедный о. Андрей Кураев — климакс, осень, авитаминоз». И опять — как все связано в нашем мирке… Тот опальный отец Михаил был воспитан и служил у отца Георгия Бреева — моего духовника, скончавшегося в день выхода патриаршего указа о моем запрете… И еще: император Павел через день одумался и вернул гвардейцев в столицу. Отца Михаила патриарх так и забыл в том селе.
Почему я должен менять мнение просто по факту его (Агейкина. — «МБХ медиа») кончины и врать в день его смерти? Я не согласен с правилом «о мертвых не говорить плохого». Тогда нужно сжечь все книги по истории. Ведь история даже Церкви не может быть лишь бесконечным восхвалением. Кроме того, где, в каком светском или журналистском кодексе указаны какие-то временные сроки — на какой день после кончины уже можно? В день, когда скончался римский папа Иоанн Павел II, я смотрел европейские телеканалы. И там была волна критики: он — такой-сякой консерватор, не одобрял гомосексуальные браки, был против абортов и т. д. Так что это «правило» применяется всегда очень партийно: «наших не тронь».
И второе — так я воспитан, что не люблю стоять на том борту лодки, где большинство. И когда в случае смерти все начинают петь «какой титан от нас ушел, какое сердце перестало биться», мне бывает трудно согласиться с хором и его эпитетами. Кроме того, я знаю нравы нашего городка. Подождешь, скажешь нечто нелестное через год — и тебе заткнут рот репликой: «А зачем это было сейчас вспоминать?». А пройдет 30 лет — и горстка фанов может и в самом деле начать канонизацию. И у них будет аргумент: других-то голосов не звучало! Вот это могло бы произойти в случае с патриархом Алексием II. Я всерьез этого опасался и поэтому про него рассказываю некоторые вещи, которые не вписываются в икону. Это не месть, это именно забота о чистоте Церкви, чтобы в святых не оказывались просто хорошие люди. Потому что хороший человек и святой — это совсем не одно и то же. Это не синонимы.
И самое грустное: патриарх якобы вступился за семью отца Александра, оскорбленную моей заметкой. Я не верю, что в день утраты его жена, сама тоже пораженная этой болезнью, читала мой блог. Не думаю, что ей и сейчас радостно это обсуждать. Но то, что могло бы остаться просто маргинальным эпизодом, никак не коснувшимся ее мира, раздул этот патриарший указ. СМИ бросились искать ту мою дневниковую запись и ее тиражировать. Этот «эффект Стрейзанд» патриарх мог бы и предвидеть. Вряд ли большим утешением для вдовы стало и мгновенное кадровое решение патриарха, назначившего на место отца Александра нового настоятеля — не и. о., а именно настоятеля — еще до его погребения (я такое вижу вообще впервые).
В любом случае пользуюсь случаем и прошу прощения у семьи отца Александра в убеждении, что их память о нем радикально не похожа на мою и является самой светлой. Пусть она такой и будет.
— Что вы теперь будете делать? Будете продолжать так же критиковать Церковь, не находясь уже внутри нее?
— Почему я не внутри нее? Я — внутри.
— А что тогда означает этот запрет? Вы просто не можете служить в храме, как диакон?
— Изменяется только одно: я не буду выходить на амвон храма и говорить: «Паки и паки Господу помолимся!» Я по-прежнему могу прийти в храм, могу быть в алтаре и причащаться вместе со священниками. А «паки и паки»… Ну, значит, не для этого Господь привел меня в эту жизнь.
— Вы не жалеете сегодня, что все эти годы по сути нарывались на это запрещение в служении?
— Сегодня еще не жалею. Может быть, через две недели буду жалеть. Появится литургический голод. Вполне может быть.
— Это же не навсегда?
— Этого я не знаю. Повторюсь: мы не знаем главного: кто из нас переживет эту эпидемию. Шах или ишак?
— Но ведь этот запрет может быть снят?
— Поскольку это дело одной воли, а она непредсказуема и неуправляема, поэтому я ничего не знаю про этот независимый от меня аспект моего будущего.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.