Изучение общественного мнения в России сопровождается всплесками недовольства, которые регулярно вызывают социологические опросы как государственных ВЦИОМ и ФОМ, так и независимого «Левада-центра». Мы поговорили с ведущими социологами и узнали, почему все меньше людей соглашаются участвовать в опросах, а их результаты все чаще вызывают критику и недоверие. И самое главное: как понять, что вами пытаются манипулировать.
Опросы общественного мнения стали в России ключевой политической технологией, при помощи которой создается убежденность, что политический лидер опирается на народную поддержку, — так описывает основную роль российских опросов социолог, профессор МВШСЭН Григорий Юдин. Именно для этого результаты опросов демонстрируют в медиа. После того, как опросы попадают в СМИ и их начинают цитировать, они, по словам социолога, директора Центра методологии федеративных исследований РАНХиГС Дмитрия Рогозина, сами в каком-то смысле создают общественное мнение.
Кто спрашивает?
«Производством» общественного мнения в России занимаются три крупных центра — ВЦИОМ, ФОМ и «Левада-центр». До 2003 года их было два: после того, как ВЦИОМ был преобразован в организацию со стопроцентным участием государства, почти все руководство центра заменили, включая возглавлявшего его Юрия Леваду. Тогда он основал параллельную ВЦИОМ организацию, которая вскоре была переименована в «Левада-центр» и с тех пор считается единственным крупным независимым центром изучения общественного мнения в России. В 2016 году «Левада-центру» присвоили статус «иностранного агента», одним из поводов для этого стала критика власти со стороны Льва Гудкова, директора центра, руководящего им со смерти Левады в 2006 году.
ВЦИОМ и ФОМ получают большинство крупных заказов от государства. Основной заказчик ФОМа — администрация президента, а ВЦИОМ, по словам его гендиректора Валерия Федорова, в основном работает с Кремлем и «Единой Россией».
«На Западе опросы общественного мнения — всегда инициатива общества, различного рода общественных организаций или СМИ. У нас, если учесть масштабы проводимых исследований, большая часть из них — от государственных или работающих на государство центров» — говорит директор «Левада-центра» Лев Гудков. Он подчеркивает, что сокращение числа независимых исследовательских организаций сказывается на качестве самих исследований, ведь чем больше участников, тем больше возможностей контроля, взаимной проверки, дискуссии. «Сегодня мы имеем дело с общим трендом на деградацию социальных исследований» — резюмирует социолог.
Поскольку подавляющую часть опросов в России заказывают политические менеджеры правительства, они могут формировать повестку — спрашивать людей о том, что важно им, а не респондентам — и предоставлять обществу только те результаты, которые им же выгодны, говорит Юдин. Независимые от государственного заказчика специалисты тоже влияют на формирование определенной повестки — они не похожи на среднего гражданина и формулируют опросы о том, что им кажется важным, не зная, какие точки зрения на самом деле есть в обществе, считает социолог, доцент НИУ ВШЭ Элла Панеях.
«Точки зрения, которые попадают в опросы, становятся и выглядят гораздо более популярными и поддерживаемыми, чем те, которые не попадают, — продолжает Панеях. — Чем меньше общественной дискуссии и политической конкуренции, тем хуже общество формулирует варианты ответов. Когда пропаганда долбит одну идею (например, «Крым наш»), то все остальные варианты ответа на вопрос не консолидируют людей. Человек может быть не согласен с пропагандой, но у него нет альтернативной формулы («не наш, украинский», «нет, должен быть автономным»), нет механизма, который формулирует альтернативные ответы и собирает людей вокруг них. Поэтому пропагандистская истина всегда будет собирать много людей, а все остальные будут размазаны — о у них не будет общей контрпозиции». По этой причине она убеждена, что невозможно спросить у людей о том, как они видят будущее России или как, по их мнению, можно было бы бороться с пандемией — в российском обществе нет нескольких одинаково ярких версий того, как это могло бы быть.
Все три центра изучения общественного мнения уже успели спросить россиян об их отношении к мерам по борьбе с пандемией, но формулировки вопросов действительно сложно назвать конкретными: ВЦИОМ спросил, поддерживают ли россияне введение жестких ограничительных мер, ФОМ узнал, считают ли они действия властей скорее правильными или неправильными, а «Левада-центр» попросил россиян оценить меры, предпринимаемые президентом и правительством.
Недоверие, неучастие и сокрытие информации
«Способность опросов репрезентировать общество находится под большим сомнением» — подчеркивает Григорий Юдин. В опросах участвует меньшинство населения — порядка 7-10%. Проблема отказа от участия в опросах стала общемировой, но, по словам Эллы Панеях, российские показатели вызывают особенное опасение — разница между теми, кто отказывается участвовать и кто соглашается, может оказаться существенной для исследования.
«Из формы участия в демократии, солидарности, ответственности это превратилось в рутинную и назойливую вещь: людей спрашивают по любым поводам» — объясняет мировую тенденцию Лев Гудков. С тем, что в России проблема особенно серьезная, он не согласен: «Я бы не сказал, что есть большое отличие от того, что мы имеем в других странах». Он отмечает, что проблема отказа от участия влияет на репрезентативность опросов, но ее можно принять во внимание: «В Левада-центре мы озабочены тем, чтобы учитывать этот момент и постараться его компенсировать контролем, попыткой анализа возможных смещений. Это дело профессиональной культуры, это не содержательные вещи».
Доверие населения к опросам общественного мнения тоже падает: в 2018 году ВЦИОМ выявил его рекордно низкий уровень. «Наше общество вообще крайне недоверчиво, — замечает Гудков. — Оно обладает очень низким уровнем доверия, межличностного и институционального. И здесь отношение к получаемой социальной информации очень противоречивое, люди относятся к ней с большим подозрением».
Возможно, результатам опросов крупных социологических центров не в полной мере доверяет и власть: исследования для государства проводит и такое ведомство, как Федеральная служба охраны, на результаты опросов которого Путин впервые публично сослался в декабре прошлого года.
«ФСО давно проводит исследования. Подразделения, которые отвечают за опросы общественного мнения, можно назвать исследовательской организацией. У них есть своя методология, свои правила проведения опросов, свои процедуры, — говорит Дмитрий Рогозин. — Их функционал довольно узок: ФСО занимается либо оценкой эффективности работы губернаторского корпуса, либо оценкой общественного мнения по политически значимым событиям, каким-то знаковым для власти решениям, которые нужно проверить». Он отмечает, что от остальных центров ФСО отличается кардинальным образом только тем, что не публикует свои данные: «Путин сказал один раз и больше не скажет, наверное, потому что эта служба не создана для публичного раскрытия информации. А если будет раскрывать, то это будет совсем другая служба — не в погонах, что называется».
Иногда от публикации информации отказывается и ВЦИОМ: это, например, произошло с частью опроса о роли профсоюзов, которая была посвящена «Профсоюзу Навального». Юдин видит в такой практике главную проблему: «Проблема не в том, что есть какие-то “настоящие” данные ФСО, а в том, что все опросы, заказываемые государством (неважно, проводятся они ФСО или ВЦИОМ), проводятся на деньги граждан. А значит, и результаты должны быть известны обществу. По факту же этими цифрами манипулируют, показывая то, что удобно и скрывая то, что указывает на объективные конфликты в стране».
Манипулирование и как его распознать
«Самое распространенное понятие манипулятивных опросов — это так называемые «формирующие вопросы»» — говорит Дмитрий Рогозин. Речь идет о вопросах, которые навязывают респондентам какие-то рамки представления о том, как нужно ответить правильно — ответ в них заранее предзадан. В качестве примера социолог приводит опрос «Левада-центра» об отношении россиян к Иосифу Сталину, который выявил, что каждый второй участник опроса испытывает к нему восхищение, уважение или симпатию. Участников опроса спрашивали: «Как вы думаете, оправданы ли человеческие жертвы, которые понес советский народ в сталинскую эпоху, великими целями и результатами, которые были достигнуты в кратчайший срок?». Такая формулировка вызвала возмущение общественности и специалистов, указывающих на то, что она подталкивает респондентов к определенному ответу. Похожие претензии звучат и по отношению к ВЦИОМу: манипулятивные формулировки, наводящие респондентов на определенный ответ, были замечены в опросе о поставках электроэнергии в Крым.
«Когда видите формулировку вопроса, спрашивайте себя: думал ли я вообще об этом такими словами прежде?» — советует Юдин. Если ответ будет отрицательным, то это верный знак, что вопрос больше производит собственную реальность, чем что-то отражает. «Я пишу об этом в только что вышедшей книге «Общественное мнение» — там предложен ряд простых советов, которые помогают правильно интерпретировать данные опросов и не давать себя сбить с толку» — отмечает социолог.
Еще одна манипуляция связана с интерпретацией данных опросов: прежде всего, нужно проверять, приводит ли сам опрос источник, который предлагает свою интерпретацию его результатов. «Допустим, задали левадовцы такой вопрос, а кто-то из журналистов скажет: наш народ поддерживает Сталина. Из этого вопроса не следует, что он поддерживает Сталина. Если кто-то будет интерпретировать опрос таким образом, то он манипулирует общественным мнением, приписывая свои представления этому вопросу, — говорит Рогозин. — В стандартах качества опросных технологий предписано, что если вы начинаете что-то цитировать, то вы обязаны привести точную формулировку и описать выборку, на которой был проведен опрос».
Помимо формулировок опросов и интерпретации, которую предлагает разместивший их источник, стоит обращать внимание на то, какая выборка была использована для проведения опроса. «Третья манипуляция — это когда вы проводите опрос не на случайной выборке, а административным способом: размещаете на сайте какие-нибудь вопросы, а потом говорите, что «население России считает, что…», хотя этот опрос обеспечивается только вашей аудиторией» — указывает Рогозин.
Поправка на предвзятость
«Когда кто-то говорит, что он не ангажирован и свободен от любых политических представлений, нужно понимать, что это лжец. Это еще одна манипуляция, — говорит Рогозин. — Все опросы ангажированы». Этим он объясняет манипулятивный вопрос в опросе «Левада-центра» об отношении россиян к Сталину: по его убеждению, это просто продолжение заданной Левадой теоретической линии про «простого советского человека», которая диктует задавать вопросы таким образом. Он подчеркивает: «В любом исследовании кроме инструментов есть еще и представления исследователей о том, правильно или неправильно они делают. Опросы общественного мнения — не объективные измерители, это всегда субъективная машинка по пониманию и восприятию того, что происходит».
Проект «Советский простой человек» был начат еще в 1989 году ВЦИОМом под руководством Юрия Левады и продолжается до сих пор — каждые пять лет в его рамках респондентам задают одинаковые вопросы. «Лукавый, иерархический, готовый терпеть, приспосабливаться к репрессивной власти, но не готовый и не желающий что-то менять в своей жизни. Не доверяющий власти, ориентирующийся только на ближайшее окружение, потому что именно с семьей, с друзьями, с непосредственно окружающими его людьми связаны возможности его существования» — описывает «советского человека» Лев Гудков. Изначальная гипотеза Левады состояла в том, что этот тип человека не воспроизводится со сменой поколений, но уже к концу 1990-х годов социологи центра выявили, что «советский человек» воспроизводится вместе с ростом авторитарных тенденций. Сейчас, по словам Гудкова, описать таким типом можно 35-40% населения: «Это ядро в концентрированном виде. А отдельные черты этого — конформизм, оппортунизм, цинизм, если хотите — они распространены гораздо шире и охватывают до 80 с лишним процентов».
Лев Гудков объяснил выявленный центром массовый запрос на фигуру Сталина моральной тупостью российского общества, а непонимание и отторжение выводов «Левада-центра» — тем, что «образованная публика не развита в социальном смысле». Он поясняет: «Независимых исследовательских организаций очень мало — тех, которые могли бы представить другую точку зрению и, соответственно, другие ресурсы и средства интерпретации происходящего. Поэтому можно сказать, что образованная, ангажированная часть общества лишена средств понимания и анализа. Социология в этом смысле оказывается более сложной, более развитой системой знания, чем способности понимания нашего общества, поскольку социология родилась не в России, она принесена из Европы, из США, из стран более развитых, более сложных по своему устройству, обладающих очень значительными интеллектуальными ресурсами, культурой мышления, культурой дискуссии. У нас этого нет».
«Непонимание вот этих процессов регенерации тоталитарного сознания, тоталитарной культуры — это очень тяжелая проблема, — говорит Гудков. — Мы не можем освободиться от той политической культуры, которая воспроизводится с советского времени, которая воспроизводится и сегодня. Анализ есть, но эти выводы не принимаются обществом. Потому что значительная часть образованного общества, настроенная антипутински, не хочет вдумываться и понимать, почему, собственно, не получилось демократии в России».
Выводы, к которым пришли социологи — о внутренней тоталитарности и неисправимости «советского человека» — невозможно проверить на их опросах, полагает Григорий Юдин. «В действительности речь идет о вполне понятном разочаровании части либеральной интеллигенции в том, что россияне отказались соответствовать идеалу «нормального» гражданина западной либеральной демократии. В результате эта группа ушла во внутреннюю эмиграцию, объявила себя образованным меньшинством и противопоставила себя агрессивному большинству, — комментирует Юдин. — В ее мировоззрении появились выраженные мазохистские мотивы, которые позволяют доказывать себе, что большинство репрессивно и опасно, а значит, нужно от него скрываться в политическом гетто».
«На самом деле разница между ВЦИОМ, ФОМ и Левада-центром не такая существенная» — резюмирует социолог. Все три основных центра склонны, по его мнению, задавать вопросы, которые воспроизводят оппозицию между меньшинством и большинством. «Они вкладывают ее сначала в респондентов, которым задают вопросы, а потом – в аудиторию, которой сообщают цифры. В этом смысле все они являются частью идеологической опросной машины Кремля, хоть и с разными функциями, — говорит Юдин. — Однако следует сказать (это важно), что в последнее время Левада-центр начал постепенно, но заметно тестировать другую повестку. Может быть, это связано с постепенной сменой поколений внутри организации, а может быть – с тем, что ситуация в стране настолько очевидно меняется, что совершенно не влезает в старые представления».
Социолог говорит о том, что «Левада-центр» оказался единственным центром изучения общественного мнения, который опубликовал результаты опроса об одобрении россиянами обнуления сроков Путина. Летом он спрашивал москвичей об их отношении к московским протестам и выявил, что треть опрошенных относятся к ним положительно. В это же время ВЦИОМ представил опрос с другими результатами и наводящей на определенный вариант ответа формулировкой.
Реакция общества
В рамках уже упомянутого проекта «Советский простой человек» «Левада-центр» регулярно проводит опрос про социальную дистанцию. В апреле он вызвал массовое возмущение. Участников опроса спрашивали: «В нашем обществе встречаются люди, чье поведение отклоняется от общепринятых норм. Как, по вашему мнению, следовало бы поступить с…?». Наряду с убийцами и террористами среди социальных групп, чье поведение отклоняется от общепринятых норм, оказались люди с ВИЧ или СПИД, феминистки, ЛГБТ-люди, а респондентам среди прочих ответов предлагали их «изолировать от общества» или «ликвидировать».
«Понятно, что вопрос неоднозначную оценку вызывает. Его методический умысел заключается в том, чтобы достичь тех слоев сознания, которые обычно скрыты: скрытых пластов негативизма, ненависти, враждебности, демонстрация которых считается неприличной. В ряде случаев для того, чтобы оценить предельные значения вот таких вот мнений, мы используем такого рода провокационную технику» — объясняет Гудков.
Опрос про социальную дистанцию стал интересен тем, что он привлек внимание не столько своим результатом, сколько «неудачной» формулировкой. «Формулировки начали вызывать резонанс относительно недавно, потому что люди постепенно учатся обращать на них внимание. Долгое время у опросов была аура чистой научности – мол, если “социологи” спросили, а люди ответили, то так оно и есть, “нечего на зеркало пенять”. Сейчас многим интуитивно ясно, что опросы представляют собой политическую технологию, и потому развивается более критичное отношение к ним, — комментирует Юдин. — Сегодня вбросить любую цифру из анкет и сказать “смотрите, это воля российского народа”, больше не получается».
Лев Гудков отмечает, что похожую реакцию вызывали результаты опросов, которые выявили высокий рейтинг Путина во время присоединения Крыма в 2014 году и во время войны с Грузией в 2008 году и объясняет ее другими причинами: «Все эти опросы вызывают собственно реакцию только в последние годы, когда, условно говоря, либеральная наша общественность чувствует себя уязвимо и незащищенно, чувствует, что ее влияние сократилось до минимума и не готова принимать неприятные для себя факты».
«Опросы — это важный механизм обратной связи. При всех остальных забитых каналах связи все равно хоть что-то мы узнаем, и это поддается интерпретации, просто нужно быть осторожным и держать в голове все проблемы, — резюмирует Элла Панеях. — Очень трудно сделать хороший опрос. Даже самые почтенные центры с этой задачей не всегда справляются».
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.