Наталья Зимянина. «Десять лет при коммунизме». Отрывок из сборника «Без очереди»

В издательстве «АСТ» в «Редакции Елены Шубиной» вышел сборник текстов «Без очереди. Сцены советской жизни в рассказах современных писателей». 

Вам стоит прочесть эту книгу, если вы хотите вспомнить, в какой стране вы родились. Или, если вы родились уже после распада Советского Союза, и все ваши знания об этой Атлантиде ограничиваются рассказами родителей, отрывками документальной хроники — а вам бы хотелось узнать, как советские люди жили и вели быт, где покупали мебель, где одевались, как им удавалось «доставать» продукты, где и как (помимо вечных очередей) они проводили время, как служили в армии, как путешествовали. В сборнике представлены иногда грустные, иногда веселые, но всегда правдивые истории, написанные совершенно разными писателями — Людмилой Улицкой, Дмитрием Быковым, Мариной Степновой, Михаилом Шишкиным, Алексеем Варламовым. 

Наше время часто сравнивают с эпохой СССР. Нынешняя жизнь страны, действительно, все больше походит советскую — репрессивным характером власти, цензурой и множащимися запретами. Очерк журналистки Натальи Зимяниной, дочери главного редактора газеты «Правда» — о другой стороне жизни в Советском Союзе. О том, чего сегодня точно не существует. Наталья Зимянина рассказывает о льготах высшей номенклатуры КПСС, чьи жены и дочери рожали совсем не так (и не там), как жены и дочери всех остальных граждан, одевались не так, как все остальное население — а заодно объясняет, что из себя представляла так называемая «карусель натурообмена».

С разрешения «Редакции Елены Шубиной» мы публикуем четыре коротких рассказа Натальи Зимяниной из ее очерка «Десять лет при коммунизме». 

Жизнь сменилась за минуту

В роддоме на улице Веснина, что прямо за МИДом, десятки лет рожали дочки и невестки всех партийных, совминовских и вообще номенклатурных чиновников.

В 1976 году я как дочь главного редактора “Правды” лежала на сохранении в палате на четверых, хотя соседки говорили, что это рай по сравнению с “городом”. Но и здесь, на Веснина, на все отделение патологии был один туалет, а подмываться было и вовсе негде, и каждое утро нас обходила акушерка с судном в одной руке и большим ватным тампоном, намоченным в слабой марганцовке, — в другой. Когда у меня вдруг начался сильный насморк, на просьбу дать какие-нибудь капли старая усатая врачиха (наверное, она принимала роды еще у “дочек” эпохи Сталина) рявкнула, что тут нам не больница и насморки они не лечат.

Через несколько дней произошло чудо. Меня вдруг навестила лечащий врач из поликлиники и сообщила, что она “очень за меня рада”, так как папу моего куда-то там выбрали. “Теперь все будет по-другому, вот увидишь”. Жизнь поменялась в одну минуту. Меня тут же перевели в отдельную палату, усатая перестала хамить, нашлись все нужные капли, мне поставили персональный телефон. Позвонила мама: оказывается, прошел не то съезд, не то пленум, папу выбрали секретарем ЦК КПСС — мне это мало что говорило. Все-таки “главный редактор «Правды»” звучало солиднее, чем какой-то там “секретарь”. Но мама доложила, что они уже ездили смотреть предложенную госдачу и что можно будет заказывать любые продукты, покупать любые вещи и т. п.

Боже мой, много ли надо было советскому человеку? И вот я уже перестала думать о своем будущем любимом ребеночке, а только и мечтала, какие куплю себе джинсы, “лапшу”, косметику и сапоги на высоких каблуках.

Кремлевские разносолы

Блага, свалившиеся на нашу семью, превзошли все ожидания.

Продуктами нас обеспечивала спецбаза, система была отработана, видимо, десятилетиями, и каждую неделю водитель доставлял мне опечатанный картонный ящик с любым набором продуктов. Круглый год было все. Свежие баклажаны и кабачки с приклеенной бумажкой — не то Испания, не то Португалия, нездешняя цветная капуста, груши, виноград, фейхоа.

Только всего понемножку, поскольку не бесплатно, а семья у нас вдруг оказалась большая и прожорливая. На день рождения я, договариваясь с мамой о некоторой роскоши, кормила друзей пастромой (такого и названия-то никто не помнил) — копчеными утиными ляжками, поила всеми винами подряд (они все стоили в пределах трех рублей). Все ржали, что сидим вот тут как сталины — и “Цинандали” тебе, и “Телави”, и “Киндзмараули”.

Был на этой базе какой-то, видимо, выдающийся мастер, к сожалению, не записала его фамилии, которая всегда синим чернильным клеймом красовалась на пахучей картонной коробке с копченой барабулькой. Уж не знаю, в каком аквариуме ее выращивали, но стоили эти полкило — смешно сказать — пятьдесят копеек.

Фрукты мои дети ели круглый год, по государственной цене. Кроме того, каждую субботу после работы папа навещал нас на квартире и всегда приносил в портфеле гостинцы для внуков. Это я его заставила. А дело было так. Однажды по какой-то нужде я оказалась у него в приемной ЦК (носила его помощникам очередную челобитную). Смотрю, на столе ваза с шикарными, будто бутафорскими фруктами — ну хоть бы пятнышко. Вымирающие крымские яблоки, бананы, фейхоа, дюшес без единой помятости. Когда я спросила, для кого предназначена эта вазочка, папа пожал плечами, и тогда я приперла его к стенке: “Ну неужели ты думаешь, что твои просители, сидящие в колотуне в приемной, будут жевать эти бананы?” Так фрукты стали отправляться ко мне. Потрясало искусство кремлевских мастеров-кондитеров. По праздникам мама заказывала внукам на особой кухне 60–100 штук пирожных “Малютка” на один кус каждое. В продолговатой белой, вручную склеенной коробке, перевязанной крест-накрест импортной веревочкой со свинцовой печатью на главном узле, покоились прямо-таки произведения искусства. Крошечные эклеры-лебеди с выгнутыми тонкими шеями и даже глазками и клювиками; миниатюрные, чуть не с пятак, корзиночки, в которых разноцветный калейдоскоп фруктов был залит желе. Сейчас я уже и забыла все эти чудеса, но было их не менее десяти видов, изысканно-вкусных и красивых по форме и изумительных по окраске. Например, эффект зеленой травы вокруг ножки грибочка создавался с помощью тертых шоколада и фисташек.

Пекли на особой кремлевской кухне и маленькие медовые пряники, мягкие и крохкие одновременно, с подлинным ароматом и привкусом меда, политые хрустящей (оказывается, она должна хрустеть!) глазурью; миндальное печенье размером с тогдашний юбилейный рубль; делали изумительный пирог “Черносмородиновый” — это был круглый красавец на шесть, двенадцать или двадцать четыре персоны из очень тонко раскатанного, жирного, хрустящего теста, с начинкой из домашнего варенья, смешанного с грецкими орехами, накрытый, как и положено домашнему пирогу, ромбовидной сеткой из тонких скаток теста и посыпанный фисташками.

На Пасху можно было заказать преотличнейший кулич, самый настоящий, это при том, что однажды в Пасху меня засекли в Елоховской церкви и устроили целый скандал.

Лавочка чудес

До сих пор с благодарностью и восхищением вспоминаю всех тех умельцев. Ведь в историю входят только имена “хозяев”, умельцы в нее не попадают, но это о них писали Гоголь в “Мертвых душах” и Лесков в “Левше”.

Изумительные мастерицы работали и в ателье. Могли повторить моднейший фасон из журнала, любую строчку. Правда, нигде больше в Союзе не было таких тканей и такой фур-нитуры. Я часто чинила в том ателье старые вещи, надставляла детские. Работа всегда выполнялась безукоризненно и быстро, если не поступало срочного заказа от более важной персоны.

Тут я должна остановиться. За более чем десятилетнее время пребывания в этом странном, райском зазеркалье, в этом мире оживших грез я заметила, что тут нет никакой демократии. На первом месте по важности стоял Генеральный секретарь и вся его семья, включая двоюродную и т. д. родню. Затем шли члены Политбюро с челядью, дальше — кандидаты в члены, а уж потом — секретари ЦК КПСС, их жены и дети. То есть я, например, стояла в самом низу иерархической кремлевской лестницы. А мама, когда ей не доставалось какой-нибудь хорошенькой вещицы из распределителя, которую она видела на других женах, в шутку вздыхала и с притворной обидой говорила: “Ну, мы же там у них двадцатые”.

Распределитель на Украинском бульваре все именовали по-разному, чтобы как-то завуалировать его суть: “лавочка”, “секция”, “дырка”, “ателье”. Мои дети вообще называли его “хозяйственным магазином” — наверное, потому что наиболее доступными для нас товарами в нем были мыло, шампунь да стиральный порошок. Когда дочку в детском саду спрашивали: “Где мама купила тебе такую пижамку?” — она отвечала: “В хозяйственном магазине” .Еще смешнее вышло, когда трехлетнего сына в садике спросили, где его так хорошо подстригли. И он совершенно честно ответил: “В Кремле!” Ведь я действительно возила его через Боровицкие ворота стричься в служебную парикмахер-скую, чтобы вшей не подцепил.

Спецраспределитель был маленьким супермаркетом, каких теперь полно в Москве. Цены только были относительно низкие — относительно спекулянтов, конечно, потому что, если такая дефицитная вещь изредка где-то и выскакивала в городской продаже, стоила она не больше, чем в лавочке.

Придя в этот магазин размером, скажем, с пятикомнатную квартиру, где работало около десяти человек персонала, следовало раздеться, светски пообщаться, наполнить тележку нужными товарами и расплатиться на выходе. Иногда записывали в долг. Я, особенно поначалу, была одета более чем скромно и быстро за это “схлопотала”.

Стою однажды с тележкой, набираю мыло, детские поло-тенца, носочки-платочки. Вдруг — шум, суета необыкновенная. Вваливается в пушистой шубе нараспашку шикарная пышная женщина со следами увядшей красоты, с огромным бархатным бантом на голове, по-моему, совершенно пьяная. За ней бежит собачка, с которой все тут же начинают сюсюкаться, прямо как при крепостном праве, — я в жизни такого не видала. 

Женщина замечает меня, явно не вписывающуюся в интерьер, и громко так спрашивает: “А это что еще за сука?”

Я узнала в ней Галину Леонидовну. Как же она за пятнадцать лет изменилась! Обижаться на нее было совершенно невозможно, потому что она уже превращалась в существо, более приближенное к той собачке, чем к человеку.

Надо сказать, большинство продавщиц (по-моему, на самом деле это были знающие товароведы, прошедшие большую школу в “Березках”, и с воинским званием, конечно) относились ко мне сочувственно, выносили кое-что из-под полы для детишек (видимо, у нас это неизживаемо). В конце концов, что я могла такого уж особенного купить на 200–400 своих рублей в месяц? И они старались подобрать мне вещи подобротнее и подешевле.

Карусель натуробмена

Почему я отмечаю их бескорыстие по отношению ко мне?

Это очень важный момент. Когда я вдруг попала в разряд “дочек”, Ира Андропова, моя сокурсница по филфаку МГУ, с высоты опыта дочери председателя КГБ предупредила: “Главное — не дай превратить себя в инструмент!”

Я не сразу поняла, что она имела в виду. Но скоро до меня дошло. Предположим, из правительственной поликлиники на улице Грановского ты привозишь модную оправу для очков в лавочку на Украинский бульвар. За это тебе живо подбирают джинсы точно по размеру, которые ты покупаешь с какой-нибудь французской заколкой на пружине или дезодорантиком в придачу. Дезодорант даришь девушке в поликлинике, которая продала тебе оправу; заодно заходишь к дерматологу — вручаешь французский крем из лавки, а она выписывает тебе за это шесть баночек какого хочешь крема местной, ручной выделки — с лимонным маслом, бергамотовым, розовым, с соком петрушки “Свежесть” и т. д. (кстати, не чета французским — без понтов, но и без химии). Везешь натуральные кремы в лавочку, присовокупляя что-нибудь из мелких деликатесов вроде клюквы в сахаре (в “старой” овальной коробочке), или сливы в шоколаде, или, на худой конец, импортного печенья “Тук”.

За это тебе выкладывают итальянские домашние тапочки мягкой кожи и выносят еще дешевую золотую цепочку, которую ты давно обещала портнихе, работающей за стенкой, и тогда портниха непременно найдет тебе дешевый мех енотовидной собаки на модный полушубок…

В этот круг коммунистического потребления были включены и книжная экспедиция, и театральные кассы, где заказывались дефицитные билеты “для ЦК” (а ходили педикюрши), и спецсекция “матери и ребенка” в “Детском мире”, и еще черт знает сколько всего. Получалось, можно было пару-тройку дней покрутиться в этой карусели без всякой для себя человеческой, уж конечно, но даже и без практической пользы — зато с прибытком для обслуги! Выскочить из этого заколдованного круга без риска прослыть жадной и спесивой было совершенно невозможно. А главное, в решающий момент могли ведь и “обломать” в чем-нибудь. Система была так отработана и неумолима, что вы вообще могли не замечать собственной эксплуатации — то есть именно того, что люди действительно превратили вас в жалкий инструмент.

Натуральный коммунистический обмен кипел, и вы играли в нем роль бесплатного экспедитора, снующего туда-сюда.

И огромное количество вещей циркулировало по трубам всей отлаженной системы обслуживания, потому разоблачать льготы высшей номенклатуры КПСС довольно сложно: вокруг “коммунистических благ” паслась гигантская прослойка людей, которых и обвинить-то ни в чем толком нельзя. Как заметил один мой приятель: “У нас каждый доворовывает как может”. Коммунизм в его дистиллированном виде.