«МБХ медиа» продолжает публикацию цикла статей доктора политических наук, профессора НИУ ВШЭ Эмиля Паина «Преодолевая стереотипы: политико-этнографические этюды».
По поводу сталинской политики в отношении к национальным меньшинствам схлестываются мнения известных экспертов. Абдурахман Авторханов в книге «Империя Кремля» настаивал на том, что главной целью сталинской политики была повторная колонизация национальных окраин, а также ассимиляция и русификация национальных меньшинств. Терри Мартин доказывал иное: в 1920–1930-е годы в СССР были созданы привилегированные условия как раз для национальных меньшинств, поэтому он и назвал Советский Союз «империей позитивной дискриминации» (Affirmative Action Empire). Казалось бы, это взаимоисключающие позиции. Однако я полагаю, что каждая из них содержит свою долю истины и дополняет другую во времени, поэтому развитие советской национальной политики можно уподобить движению маятника.
«Угнетенные нации»
В предыдущей статье я писал о том, как радикально поменялось отношение Владимира Ленина к федерализму после 1917 года. А вот по поводу прав меньшинств его позиция была постоянной, бескомпромиссной и, безусловно, классовой. Этот классовый подход хорошо проявляется в терминологии, подчеркивающей различия между «угнетенными нациями» и «нациями угнетателей». Такими понятиями Ленин характеризовал как внутреннюю классовую раздвоенность этнических общностей (в каждой из них «есть две нации» — нация угнетенных и нация угнетателей), так и различия национализмов разных этнических общностей. «Необходимо, — писал он, — отличать национализм нации угнетающей и национализм нации угнетенной, национализм большой нации и нации маленькой. По отношению ко второму национализму почти всегда в исторической практике мы, националы большой нации, оказываемся виноватыми». Впрочем, в ленинской интерпретации политическая активность национальных меньшинств России редко называлась национализмом и чаще определялась как «национально-освободительная борьба». Термин «национализм» Ленин обычно использовал в сугубо негативном значении и относил его к деятельности политических сил, защищавших царскую власть и империю от имени этнического большинства — русских, или великорусов, как их тогда называли. Такой национализм, именовавшийся в среде большевиков не иначе как «великорусский шовинизм», решительно осуждался «вождем мирового пролетариата». И, наконец, именно Ленин первым из большевистских лидеров предложил проводить по отношению к нацменам политику «позитивной дискриминации» — создания преимущества для ранее угнетенных групп, «которое бы возмещало со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически».
Такой линии в 1920-е годы придерживалось все руководство РКП(б), и прежде всего Иосиф Сталин, который был ответственным за национальную политику как в партии, так и в правительстве. Он и отразил партийную точку зрения на XII съезде партии, проходившем уже без участия Ленина (17–25 апреля 1923 года). В докладе Сталина «Национальные моменты в партийном и государственном строительстве» подчеркивались три основные идеи: (а) решительное осуждение «русификаторской политики царизма»; (б) поддержка борьбы «зависимых национальностей за освобождение от империалистического гнета»; (в) необходимость активной борьбы партии с пережитками «великодержавного шовинизма, являющегося отражением былого привилегированного положения великорусов».
Считается, что именно этот доклад положил начало политике «коренизации» — одной из важнейших политических кампаний советской власти в 1922–1937 годах. Суть коренизации состояла в продвижении представителей национальных меньшинств на руководящие посты в партии и государстве; создании национальных автономий разного территориального уровня, начиная с сельсоветов; развитии национальной (этнической) культуры, образования, искусства и так далее.
Бесспорно, эта кампания принесла ряд положительных результатов: более 40 народов впервые обрели свой алфавит и письменность; многим крупным народам (например, белорусам) впервые была предоставлена возможность получения начального образования на родном языке, что особенно важно для сельской местности; у общностей, не имевших своих республик в составе СССР (поляков, финнов, евреев, цыган и других), в 1920-е годы появились свои школы, газеты, театры. Однако очень скоро обнаружились и недостатки коренизации, осуществляемой формально-бюрократическими методами.
В ходе повальной кампании национальные школы открывали до того, как подготовили преподавателей для работы в них. Если в селах всегда не хватало учителей, то во многих городах количество школ превосходило количество учеников, которые могли бы в них учиться. Ведь запись в школы проходила на основе принудительной этнической идентификации по происхождению родителей, хотя ребенок по языку и культуре мог относить себя к другой этничности. Через несколько лет выяснилось, что образование, полученное в школах, создававшихся преимущественно для отчетности, оказывалось сугубо формальным и делало многих выпускников таких школ неконкурентоспособным в реальной жизни.
Еще хуже дела обстояли на главном направлении коренизации — в сфере поощрения карьерной мобильности национальных кадров. Продвижение во власть одних групп национальных меньшинств, как правило, происходило за счет вытеснения из нее других меньшинств. Например, в процессе коренизации Совнаркома Грузии его руководство «отчистилось» не только от русских, но и от армян, составлявших в 1920-е годы около 15% населения Тифлиса. Под прикрытием коренизации проходила и насильственная ассимиляция меньшинств: в Грузии — по отношению к абхазам и осетинам; в Азербайджане — к грузинам, армянам, лезгинам; в Украине — к русинам; в Узбекистане — к таджикам и так далее. Однако все это лишь в малой степени повлияло на торможение, а затем и свертывание политики коренизации.
«Угнетенные» богаче «угнетателей»
Главной причиной пробуксовки коренизации уже к началу 1930-х годов стало растущее разочарование партийного руководства в политике поддержки «угнетенных народов». Назову лишь несколько факторов, обусловивших такую перемену настроений.
Во-первых, в ходе начавшейся в 1928 году коллективизации, повлекшей за собой и «раскулачивание», выяснилось, что некоторые «угнетенные нации» оказались более экономически обеспеченными, чем великорусские крестьяне. Уже по этой причине во многих регионах доля так называемых кулаков среди представителей национальных меньшинств была зачастую значительно выше, чем у этнического большинства. Так, в Ленинградской области в первой группе крестьян, репрессированных в 1930–1931 годах как кулаков, более половины составили ингерманландцы (ингерманландские финны), хотя доля этой этнической группы в составе населения области была менее 2%. Отмеченные диспропорции в национальном представительстве репрессированных крестьян тогда еще не были связаны с этнической дискриминаций. Это был результат классовой борьбы, делившей людей на богачей и бедняков и не принимавшей в расчет историко-культурные особенности разных этнических и религиозных групп населения. Большая доля зажиточных крестьян среди презираемых в имперские времена «чухонцев» во многом была обусловлена тем, что у ингерманландцев, почти сплошь лютеран по вероисповеданию, сохранялись особенности протестантской трудовой этики, влияние которой на экономические успехи отмечал еще Макс Вебер в классической работе «Протестантская этика и дух капитализма».
Во-вторых, именно в национальных регионах сильнее всего проявилось сопротивление населения как коллективизации, так и раскулачиванию. Дело не только в разном уровне экономического положения крестьян, но и в историко-культурных факторах, обусловивших и различное отношение к зажиточным людям. В России давно сложился крайне негативный образ богатого крестьянина, выразившийся в презрительных кличках «кулак» и «мироед». Их объяснял Владимир Даль в своем толковом словаре XIX в. и анализировал Николай Добролюбов в эссе «Черты для характеристики русского простонародья» (1859 год). Зримо и драматически ненависть низов крестьянства к кулакам проявилась в период раскулачивания, когда в русских регионах низовая крестьянская масса, принимавшая активное участие в выселении кулаков и захвате их имущества, лютовала сильнее, чем ОГПУ. Дело дошло до того, что 25 июня 1932 года ЦИК СССР издал постановление «О революционной законности», направленное на прекращение самочинных репрессий против кулаков.
Совсем иначе относились к тем, кого власти зачисляли в «кулаки», в тех районах, где состоятельные крестьяне были не только уважаемыми людьми, но еще и лидерами общин, старостами религиозных приходов (или лидерами вирдов, джамаатов), старейшинами родов, тейпов, тукхумов, жузов и других. Таких в обиду не давали, отстаивали всем миром. Так или иначе, в 1929–1931 годах в Казахстане, в республиках Поволжья, на Кавказе и в Украине в разных формах сопротивления коллективизации и раскулачиванию, по данным ОГПУ, участвовало около 2,5 млн крестьян.
«Наказанные народы»
Трудно сказать, когда именно классовые репрессии переросли в этнические чистки, но уже к 1932–1933 годам такой переход стал заметным. Это было время катастрофического голода, охватившего прежде всего Украину, Кубань, Казахстан и Поволжье. Голод был прямым следствием форсированной коллективизации, раскулачивания и массовой насильственной реквизиции продовольствия. В таких условиях властям необходимы были акции, отвлекающие внимание общества и одновременно устрашающие его. Борьба с «буржуазным национализмом» была одним из таких средств. В 1933 году с ним начали бороться на Украине: сначала в связи с делом Николая Скрипника, проводившего политику коренизации в свою бытность министром образования УССР, а после его самоубийства битва с национализмом приняла широкий размах в республике, замученной голодом. В начале 1935 года повсеместно в партийных организациях «прорабатывалось» закрытое письмо ЦК ВКП(б) об убийстве Сергея Кирова и «зиновьевско-троцкистской контрреволюционной группе». Главным при этом был призыв к «повышению бдительности» по отношению к националистическому подполью. Лозунг Сталина о неизбежности обострения классовой борьбы в это время дополняется предупреждением об «обострении происков национализма». Комиссия из Москвы в Марийской АССР нашла проявление национализма в названии колхоза «Мари-Патыр» (Марийский богатырь), а вскоре была «вскрыта и ликвидирована националистическая троцкистско-террористическая, диверсионно-вредительская организация с ответвлениями в национальных республиках: Марийской, Мордовской, Удмуртской, Карельской и Коми, ставившая своей целью объединение всех угро-финских народностей и выход их из СССР».
Одним из проявлений «Большого террора» 1937–1938 годов стала операция, которая публично подавалась как «разгром шпионско-диверсионных контингентов». Фактически же под этим предлогом НКВД и его глава Николай Ежов запустили механизм массовых репрессий против этнических немцев, поляков, румын, латышей, греков, финнов и других народов, имеющих национальные государства за пределами СССР. Операция политически обосновывалась (не публично, а только для партийного руководства) как превентивные действия по подавлению опоры для внешних врагов. Историк Геннадий Костырченко пишет, что из 1,6 млн человек, арестованных в 1937–1939 годах по политическим статьям, 346 тысяч были представителями нацменьшинств, из них 247 тысяч были расстреляны как иностранные шпионы.
В эти годы кампания коренизации фактически была свернута; разумеется, без официального объявления. Например, на территории проживания ингерманландцев к 1938 году были упразднены все национальные сельсоветы, созданные в 1920-е годы, а заодно ликвидированы и все лютеранские приходы, закрыты все финноязычные газеты, журналы и учебные заведения. Преподавание в ингерманландских школах было переведено на русский язык, а наиболее известные представители ингерманландской интеллигенции репрессированы. Конец эпохи коренизации ознаменовался преступлением, не имевшим аналогов в истории царской России, против тех, кого еще недавно называли «угнетенными нациями» и кому обещали создать преимущественные условия для развития. Речь идет о депортации «наказанных народов» в 1940-е годы. Это было тотальное переселение с этнических территорий в Сибирь, Казахстан и Среднюю Азию сравнительно больших народов, насчитывавших сотни тысяч жителей, таких как крымские татары, советские немцы, чеченцы и ингуши, балкарцы и карачаевцы, калмыки, турки-месхетинцы и другие.
В это время Сталин отбросил свой же тезис о том, что борьба с пережитками великорусского шовинизма является первоочередной задачей партии. Страна вернулась к имперскому принципу иерархии народов, в которой русским отводилась роль «старшего брата», а «Великой России» — «старшей сестры» в семье советских республик.
Ставка на национальные меньшинства и поддержку «угнетенных наций» как естественных союзников большевистской партии делалась в период, когда эта партия, боровшаяся за власть, стремилась к разрушению царской империи и победе в гражданской войне. Задачи сохранения советской империи переместили центр тяжести национальной политики в сторону опоры на этническое большинство. Однако тем самым рычаг этнополитического маятника был отведен в то положение, с которого началось движение к новому циклу распада империи.
Читайте другие материалы цикла:
- «Постимперская ситуация: гражданственность и национализм проигрывают державности»
- «„Бомба для империи“. О том, как борьба Российской империи с автономизацией не спасла ее от распада»
- «”Право наций на самоопределение”. Как один и тот же принцип использовался для разрушения царской и создания советской империй»
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.