В конце октября в издательстве «АСТ: Редакция Елены Шубиной», выходит новая книга Людмилы Улицкой «Бумажный театр: непроза». Это сборник неизданных пьес, сценариев и записи из дневников. Мы давно знакомы и дружим с Улицкой, поэтому говорим с ней не только, как писатель и журналист, но и как старые друзья.
Я уже привыкла, что в последние годы каждая ее новая книга — это какой-то новый жанр, а не только привычные рассказы или большие романы. Вот и эту, последнюю, в подзаголовке Улицкая обозначила как «непроза». Это уже какой-то совсем новый жанр. С этого мы и начали наш разговор. А закончили Юрием Дмитриевым.
— Книга называется «Бумажный театр: непроза» Это совсем новый жанр, или это своеобразное продолжение эссеистики, которую ты публиковала в сборнике текстов «Священный мусор»? Как собирался «Бумажный театр?»
— Это не новый жанр, это новый период жизни. И не только моей, а всей нашей, общей… Мне кажется, что последние десятилетия всем (а мне-то уж точно!) стало интереснее читать то, что называется «нон-фикшн», а не традиционные романы. Да и меня повело в ту же сторону. Мир меняется, жанры меняются, и человек меняется…
На самом деле ничего нового. Термин пришел издалека, из архитектуры: еще Пиранези, художник, архитектор, сын каменотеса, между прочим, в XVIII веке этот термин ввел: то, что можно нарисовать, но нельзя построить — «Бумажная архитектура».
За три столетия так много поменялось, что теперь самые смелые архитектурные идеи стали реализуемы, но область «бумажной архитектуры» все же существует и по сей день. И у нас в стране есть такой прекрасный архитектор, Александр Бродский, который в этой утопической области работает изумительно и — в прямом смысле слова — изумляюще! И это работа в зоне воображения. А воображение — одно из качеств, отличающих человека от животного.
Вот и я туда отправилась: делаю что-то вроде «бумажного театра». Не поставят… да и кто пойдет смотреть на мои вольные упражнения. Может, кто прочитает…
— Ты рассказываешь о своей особой, своеобразной любви к театру. Она началась с детства, когда бабушка водила тебя в театр, потом ты неожиданно оказалась завлитом в Камерном Еврейском музыкальном театре, потом стала писать пьесы. Как ты решаешь: вот из этой истории можно сделать рассказ, из этой получится роман, а вот из этой — пьеса?
— Материал сам это решает. Вот у меня лежит написанный года четыре тому назад сценарий. Лучший из всех сценариев, что я писала. Но завис — по разным причинам. Хотя уже и куплен. А история сама мне очень нравится, на грани научной фантастики, с философическим оттенком. Думала, а сделаю из него повесть. Начала… Нет, это кино. И бросила. Может, когда-нибудь и сложится.
Есть узор судьбы, который у каждого человека бывает. Не все об этом задумываются. Жизнь иногда посылает предложения, своего рода развилки, как Ивану-царевичу на перекрестке дорог. И есть выбор, и ты отвечаешь. Впрочем, иногда приходит в голову, что это только иллюзия выбора…
Так и материал жизненный, основанный на опыте, воображении, иногда необходимости высказаться, сам выберет свою форму…
— Пьеса «Юбилей. Дубль два», насколько я понимаю, никогда не была поставлена. И, кажется, я догадываюсь, кто может сыграть главную роль. В пьесе как бы два пласта. С одной стороны, она о театре, об особой актерской природе. С другой стороны, как у тебя часто бывает в твоей прозе, это всегда история о сложных человеческих отношениях, об отношениях семейных, родственных. История, рассказанная в пьесе, придуманная, или за ней стоит конкретный человек, конкретная семья?
— История придуманная, и придуманная — как ты совершенно точно почувствовала — «под случай». Я никогда в жизни не писала «под заказ». А тут такой возник «внутренний заказ»: подходило время восьмидесятилетия Лии Ахеджаковой, изумительной актрисы, и я, совершенно с ней не советуясь, решила написать для нее «бенефисную пьесу», и написала! И послала ей, весьма собой довольная. И тут она мне звонит, страшно взволнованная, и говорит приблизительно: «Ужас! Ужас! Кошмарная героиня! Ты теперь со мной общаться не захочешь, обидишься, но никогда, никогда я бы не стала это играть…»
Ну, я-то только засмеялась. Ну, не получилось у меня обрадовать подругу, даже огорчила. Так и лежала эта пьеса. Вот, решила опубликовать…
— А может, прочтет она пьесу и передумает? Захочет в ней сыграть.
— Нет, она играет в одной моей пьесе, и больше не хочет вообще ни за что новое браться.
— Пьеса «Чао, ЧАУ!» интересна тем, что в ней нет авторского текста, она целиком построена на цитатах известных ученых. Почему ты выбрала такой путь для написания этой пьесы и о чем она?
— В русской культуре существует фантастически интересное явление, которое принято называть «русский космизм». О нем мало пишут, оно осталось как-то в тени, а явление грандиозное, одновременно и гениальное, и амбициозное, и местами выходящее за пределы общепринятой морали. И это явление сыграло огромную роль в русской истории, хотя само оно располагается исключительно в «метафизических» сферах. И, надо сказать, не выветрилось, до сих пор существует на каких-то подпольных уровнях русского сознания, или «менталитета» (слова этого не люблю!). Вот мне, прошедшей через это интереснейшее чтение — от Николая Федорова до Владимира Вернадского — захотелось поделиться этим знанием, в облегченной, как мне кажется, форме с теми, кого интересует этот пласт нашей культуры.
Опять проблема «бумажной» драматургии. Да никто не поставит! Предложила одному знакомому другу-режиссеру, он решительным образом отверг. А бегать и предлагать себя по завлитам — не мой фасон. Я и в юности этого не делала. Само созреет, кому-нибудь пригодится. Или не пригодится…
— Пьеса «Чума» была написана сорок лет назад. И сегодня, когда мы переживаем пандемию, она необычайно актуальна, хоть столько лет пролежала в столе. Почему ты ее раньше не опубликовала и не пыталась предложить театрам?
— Больше сорока… Вообще-то сценарий. Написала, потому что зацепила эта история, рассказанная Наташей Раппопорт, дочерью того патологоанатома, который и «прожил» эту реальную историю. А в это время, как я написала эту историю, как раз в Доме Кино Валерий Фрид набирал курс киносценаристов, и я в качестве демонстрации своих возможностей послала эту самую «Чуму», только что написанную. Фрид меня на курсы не взял — сказал, что я уже все умею, мне нечему учиться. Ну, я эту папочку на полочку положила. Рукопись, на машинке напечатанная. Докомпьютерная эра. И пролежала четыре десятилетия. Долежалась до своего времени. Случилась новая пандемия. Дубль два, так сказать…
— «Ближний круг» — еще одна важная глава в книге. О друзьях. Два таких рассказа, по сути маленькие повести — о Михаиле Новикове, благотворителе и правозащитнике, который посещал заключенных в парижских тюрьмах, и о замечательном скульпторе и художнике Дмитрии Шаховском и его семье, отце, расстрелянном священнике, который причислен к лику святых новомучеников. Что вообще в твоей жизни значат друзья?
— Не мне тебе об этом говорить, Зоя. И ты, и муж твой Витя Дзядко, и твои дети — самый ближний круг. Я думаю, что это единственный подарок, который нам оставила советская власть: способ личной, ответственной и любовной социализации. Мы жили дружбой. Московской кухней, «надышанной» атмосферой доверия и любви. Мы выживали друг другом: делились всем, чем могли поделиться. Кто приносил мне хлеб и молоко, когда болели дети? Кому ты носила передачи в тюрьму? Слала посылки в лагеря? Кто таскал картошку и гробы? Мои друзья.
А Мишка Новиков по прозвищу «Ароныч» благотворителем в теперешнем понимании этого слова вовсе не был. Засмеялся бы, если бы такое услышал. Он умел отдавать другим время, силы, сочувствие, разделить с другими радость и выпивку. Он был одним из самых социальных людей. Я-то в жизни в коллективе не состояла — мой трудовой стаж — два года лаборантки после школы. А он обожал коллектив, даже армию. Правда, в советское время его в военное училище, куда он рвался, не взяли из-за «пятого пункта», но свою работу психолога он тоже очень любил, он всегда был в самых острых точках, от армии — сначала израильской, до тюрьмы, тоже сначала израильской, потом работал во французской тюрьме. Биография — закачаешься!
А Дима Шаховской — великий и тихий устроитель жизни. Без страха и упрека. Три года как его нет, но как-то не отдаляется. Это новое ощущение, видимо, связанное со старостью: растворяется эта граница между живыми и умершими. Ушедшие делаются все ближе, не только не забываются, но ярче присутствуют.
Да жизнь меня одарила такими друзьями, о которых и не мечтала. Вот и в подъезде у меня живет моя подруга, на которую я могу положиться как на каменную стену. Всегда. Имени не назову — рассердится…
— Когда выходит твоя очередная книга, ты говоришь в интервью: «Все, больше я романов не пишу, больших книг не будет». Проходит год, полтора и снова, как из скатерти-самобранки получается книга. И мне кажется, что в последние годы ты как бы играешь с жанрами. Тебе уже не так интересна сама по себе проза. И вот «непроза» — «Бумажный театр». Что впереди? Дневники?
— Признаюсь, да. Последнее время я пишу только записные книжки, дневнички какие-то. Или что-то совсем короткое. Видимо, истории мои закончились, и единственное, что мне теперь интересно, это переводить прожитую сегодня жизнь в текст. У меня появился новый мотив: прежде мне хотелось научиться, а теперь мне хочется разучиться. Можно, не буду расшифровывать?
— И последний вопрос уже не про книгу, а про жизнь: что ты думаешь о том, что происходит с Юрием Дмитриевым? Решение Верховного суда Карелии: 13 лет колонии строгого режима. В ближайшее время в Петрозаводске начнется третий суд — о том же самом, о преступлении, которого он не совершал. Как дальше будет развиваться этот сюжет?
— Практически: судебными органами совершено преступление. Это смертный приговор за несовершенное преступление, это политическая расправа, не имеющая никакого отношения к профессиональному судопроизводству. Ответственность лежит на всех нас: мало орали! не отстояли! позор обществу и каждому из нас.
Прогностически: преступников, которые заказали и провели этот процесс, в свое время посадят. И это будет Божественная Справедливость.
Метафизически: он шел по коридору в зал заседаний суда. А до него провели еще двух подсудимых в другие залы. Один — проворовавшийся губернатор или какой-то другой начальник, второй бандюган исключительно выразительного вида. Все в наручниках. Трое. И я вспомнила в этот момент всем известный эпизод: три креста, на одном распят вор, на втором насильник, а на третьем — сами знаете кто… Горка, на которой это дело происходило, называлась Голгофа…
Главу из книги Людмилы Улицкой «Бумажный театр: непроза», посвященную скульптору и художнику Дмитрию Шаховскому, читайте на нашем сайте завтра, в воскресенье 18 октября.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.