Люди, которых нельзя бить

Россия, большой город, где я не был лет этак, не соврать, восемь. И все, с кем ни встретишься,  — старые друзья и новые знакомые — беседу начинают с вопросов о Москве. Вовсе без свойственной жителям регионов насмешливой нелюбви, такой привычной, чуть завистливой и чуть наивной. Спасибо Сергею Семеновичу Собянину, столичным избиркомам, ОМОНу и полиции,  — они сломали тренд. Всем интересно, все сочувствуют, все угадать пытаются, чем это может кончиться.

И если произносят слово «соболь», то речь не о пушнине. Удивительную биографию делают нашим смелым все перечисленные выше представители грозной карательной власти.  

Масштабный в разных смыслах чиновник (и вовсе не плохой человек, такое даже с чиновниками случается), начинает откровенничать:

 — Дочку мою помнишь?

Помню, классе, кажется, в третьем она была, когда мы в последний раз виделись.

 — В Москве учится, — вздыхает он. — Протестовать ходит. А что я сделаю, что я ей скажу? Она на это смотрит, спрашивает: «Как же так? Разве можно просто так бить людей?» Что я ей отвечу? Мне-то ведь кажется, что можно. Ну, ты помнишь, как мы с тобой росли. Они ничего такого не видели.

Росли мы в разных местах и даже в разное время, но я понимаю, что он хочет сказать. Мне-то ведь тоже кажется, что можно. И здесь придется, пожалуй, объясниться.

Люди, заставшие развал Союза и начало России в возрасте более или менее сознательном, едва ли забыли фоновое ощущение опасности, которое, как верный спутник, сопровождало прохожего, в темноте идущего пустыми дворами. Печальное такое знание: тебя могут покалечить или даже убить, ради тощего кошелька или просто так. Могут, если не повезет. Могут, потому что окажутся сильнее. Это чудовищно, это неправильно, но это естественно. Это право сильного. Так, к сожалению, устроен мир.

Устройство мира менялось на глазах, сильным в итоге оказалось государство, но мое печальное знание никуда не делось. Я всегда понимаю, что государство может сломать мне жизнь, покалечить, даже убить, ради тощего кошелька или просто так. 

Нет, разумеется, меня это возмущает, я помню и о правах человека, и об обязанностях государства, я даже пытаюсь что-то делать, чтобы изменить ситуацию (хотя, наверное, меньше, чем мог бы). Но где-то глубоко во мне жив тот прохожий в темном дворе, который знает, что это естественно. Они могут игнорировать собственные законы, превращать выборы в жутковатый цирк, могут бросать полицию на штурм городов. И да, конечно, они могут просто так бить людей. Потому что у них дубинки, потому что они сильнее. Это чудовищно, это неправильно, но это естественно.

Но, кажется, эпоха нефтяного благополучия сыграла с системой злую шутку. Если бы не эти деньги, казавшиеся бесконечными, которых хватало и на безудержное воровство, и на скромные подачки благодарному населению, не было бы этой системы вовсе. Теперь она выглядит почти неуязвимой, зато внутри нее выросли новые люди, у которых нет моего печального знания.

Конечно, их пока мало, этих новых. Это все касается в первую очередь столицы и больших городов (но уже и не только их, что для системы совсем грустно). Они не хуже старших видят все, что творит со страной сильное государство. Они видят, как на улицах просто так бьют людей. Собственно, именно их чаще всего и бьют. И это, наверное, страшно. И это – совершенно точно – чудовищно и неправильно. Но они не думают, что это естественно. 

Тут – настоящий поколенческий разлом и тут же надежда на будущее. Когда Юрий Дудь снял свой знаменитый фильм про Колыму, модно было к его успеху у молодежи относиться с этакой одобрительной иронией. Мы-то – другое дело. Нас-то не удивишь. Мы еще в конце восьмидесятых читали все, что можно было прочесть. Читали так, как набрасывается на еду человек, голодавший неделями. Мы давно это все знали.

И это, конечно, правда, но и тут есть одно важное отличие, и дело вовсе не в масштабах эрудиции. Мы и тогда понимали, и теперь знаем, что в государственном людоедстве нет ничего удивительного. Государство ведь сильнее человека, оттого и может человека сожрать. А для большинства тех, кто историю сталинского человекоядства изучал по Дудю, это вовсе не очевидная мысль. Они, похоже, считают, что государство жрать людей не может. Это не только чудовищно, но еще и неестественно вовсе. 

Те, кто государственному человекоядству умиляется – искренне или по долгу службы, не важно,  — нынешних лидеров протеста упрекают в том, будто они хотят спихнуть Россию в страшные девяностые, чтобы еще раз там «поураганить». Это выглядит даже по-своему трогательно: нынешние хозяева страны в девяностые ведь не по лесам партизанили, сражаясь за народное счастье. Кто-то во власти обустраивался, кто-то на побегушках у бандитов шустрил, а кто-то и в парламенте заседал (и сейчас, кстати, все так же заседает).

И вот теперь именно они в бедах девяностых винят тех, кто тогда, в лучшем случае, ходил в начальную школу. Тех, кто как раз и пытается этот самый страх прохожего в темном дворе изжить. Кому процесс избиения безоружных на улицах естественным не кажется. Прошлое обвиняет будущее в том, что прошлое у нас – так себе.

И самый интересный вопрос сейчас в том, сумеет ли государство этим новым наш привычный страх вбить в головы. Сумеет ли и их тоже приучить к мысли, что неправильное и чудовищное может быть естественным. Убедит ли, что людей бить можно просто так, если хочется, и если ты сильнее. Если сумеет – опять, еще раз останется страна без будущего. Но если не сумеет – у нас есть шанс.

Тут не так уж много поводов для оптимизма, на самом деле. Конечно, у государства из аргументов – только полицейские дубинки. Но я бы не стал недооценивать силу этого аргумента. Это довольно доходчивый аргумент.