Автобиография как пазл. Главы из новой книги Ольги Романовой

 

«Протокол. Чистосердечное признание гражданки Р.» — новая книга журналистки Ольги Романовой, которая на днях вышла в издательстве «Захаров». Это автобиографический роман, который  удивительно похож на автора. Он состоит из нескольких историй — это и истории из детства, которые объясняют, почему гражданка  Ольга Романова — бесстрашная, страстная, остроумная, трогательная — именно такая,  как мы ее знаем. Это и истории из жизни телеведущей и журналистки Ольги Романовой, известной телеведущей, дважды лауреата телевизионной премии «Тэфи», это и рассказы правозащитницы, главы общественного  движения «Русь сидящая » Ольги Романовой  о тюрьмах: российской,  украинской, французской и немецкой — очень точные, ироничные зарисовки. 

Романова собирает свою автобиографию  как пазл, выделяя самые драматичные моменты в своей  жизни и в жизни страны, рассказывая о  самых важных для нее людях, сыгравших значительную роль в ее судьбе. Одна из них —  Ирена Лесневская, глава телекомпании РЕН-ТВ, одна из самых замечательных женщин России и профессионалов в медиа, с которой мне также посчастливилось работать,  но не на РЕН-ТВ, а в журнале «The New  Times»,  издателем которого Лесневская стала после продажи телеканала. 

Другие важные для Ольги Романовой люди: Михаил Леонтьев, с которым они вместе работали  и дружили, но потом кардинально разошлись, политик Борис Немцов,  с которым дружили, но как-то глупо поссорились, а помириться не успели, «сгоревший» буквально за несколько месяцев от рака Сергей Шаров-Делоне — замечательный правозащитник, соратник по «Руси сидящей», организации, которую Ольга создала, после того, как посадили в тюрьму ее  бывшего мужа банкира Алексея Козлова. 

И, конечно, самая пронзительная и драматическая история — история развода с Алексеем Козловым.  Ольга Романова описывает этот сюжет  просто, как-то бесхитростно, с легким юмором, за которым чувствуется надрыв и не зажившая рана — прошел всего год, а до этого было больше десяти лет совместной жизни, которые вместили разное, но главным в истории этих двух людей была тюрьма и та  страсть и упорство, благодаря которому Ольге удалось вытащить Козлова раньше окончания срока из тюрьмы.

Как это часто бывает, главное в этой драме — даже не измена, но предательство, именно как предательство восприняла Ольга уход Козлова из семьи. Романова  рассказывает, как ей казалось, что она сходит с ума, потому что понимала, что в ее жизни что-то треснуло, сломалось, а когда  поняла, что  Козлов ее предал и она — не сумасшедшая, даже успокоилась, потому что поняла причину краха.

То, что пережила Ольга, переживали, переживают и будут переживать многие из нас. Поэтому так важен ее опыт, описанный в книге — она выкарабкалась и в 50 с небольшим начала жить заново. И поэтому   глава: «Тиндер», которую мы публикуем — это не просто ироничная зарисовка из жизни одинокой женщины в поиске пары, но это и история о том, что в жизни все преодолимо, кроме смерти.

И  в этом смысле книга «Протокол. Чистосердечное признание гражданки Р.» — вполне  духоподъемное чтение для тех, кто пережил в жизни разочарования и предательства, для тех, кому кажется, что все самое лучшее уже позади и чудес не бывает. 

Каждый найдет в этой книге что-то интересное для себя: и те, кто знают Ольгу Романову — телеведущую, правозащитницу, активистку протестных митингов,  эксперта по тюрьме и те, кто воспримет эту книгу, просто как автобиографию своей современницы, которая делится с ними своей историей, изживая свою травму и показывая, как можно и нужно  выжить в любой ситуации и  «хорошо бы еще нажить историй на второй том. Не реквием же я тут пишу…”

 

Ирена

 

Женщин в моей жизни было не так уж много. Женщин, оказавших на меня очень значительное влияние, — буквально раз-два и обчёлся. Это, собственно, моя бабушка Клавдия Петровна и это великая Ирена Стефановна Лесневская. Как мало я могу о ней рассказать — потому что как и что ни говори, а всё получится тост. 

 

Мне было чуть за тридцать, когда мы встретились. А она была чуть старше, чем я сейчас, когда я это пишу, у нас разница в 24 года. Мы с ней обе Лошади, я родилась в 1966-м, а она — в 1942 году, и это единственный случай в моей жизни, когда я посмотрела в гороскоп: нет, не в поисках совмещений или ещё какой-то фигни, а потому что должно же быть объяснение тому, что я с ней чувствовала. А чувствовала я сильное единство и борьбу противоположностей. Ок, гороскоп мне внятно объяснил: мы обе Лошади, но Ирена — Чёрная Водяная, а я — Лошадь Огненная. Разве что этим я могу всю нашу с Иреной химию объяснить. Ну, кроме того, что она великая. 

 

В общем, был 1999 год, я стояла у пыльного окошка в Останкино, курила, ибо только что потеряла работу, написав заявление об уходе с лужковского телеканала ТВЦентр. Впереди было неизвестно что, у меня двое детей и чудесный муж-домохозяин Андрей, зарплата в семье только моя. 

 

И тут у меня зазвонил телефон. Никогда не отвечаю на звонки с незнакомых номеров и тогда не ответила. Но иногда беру, обычно в минуты горестных раздумий. Ни разу ещё не пожалела. 

— Оля, привет, это Ирена Лесневская. Заходи поговорить. 

У вас же бывало такое в жизни? Когда вдруг что-то происходит, и вы в этот самый момент, Present  Continuous, в настоящем продолженном времени (как это чертовски точно у англичан сформулировано, как раз под такой случай) понимаете, что это — случилось, что это Настоящее и к тому же Продолженное время, что вот этот сейчас взгляд, вот этот человек, вот этот звонок определил вашу судьбу, и это точно. 

 

Я редко чего в жизни понимаю, но это я тогда поняла сразу. 

 

Звучит Пятая симфония Бетховена, так судьба стучится в дверь. 

 

На следующий день я пришла. 

 

— Ты куда собираешься? — спросил меня Мишка накануне, когда я собирала вещи. 

— На REN.

— С ума сошла, их смотрит 180 домов в Москве по кабелю! Пошли на Первый (тогда еще ОРТ, но все равно называли «первый», собственно, по номеру кнопки, ничего особенного, без придыхания). 

 

Впрочем, Мишка меня вообще не уговаривал. Он понимал, что такое предложение два раза не делают, и я это понимала. Я очень хотела на REN. Они занимались тем, что потом стали называть стартапом. Мне нравились их программы, и я чувствовала в них что-то особенное. Время было относительно еще свободное, но вот насчёт полной свободы творчества в нашем деле никогда мечтать не приходилось. 

С Иреной я её получила. И стала различать тонкие вещи: свободу творчества и хороший вкус, например. Свободу слова и опасность вляпаться в фейкньюс. Свободу и ответственность. 

Да, именно так: Ирена учила меня свободе, хорошему вкусу и ответственности. Я старалась учиться. Канал развивался стремительно, я много работала, как я люблю, Ирена тоже много работала, как она любит. 

Было самое начало Путина, уже многое предвещало дальнейшие события, но всё не верилось. Вообще было не похоже, что Путин — это очень надолго. Ну ладно, четыре года проживём как-нибудь, а потом выборы. 

 

2002 год. Я сидела в прямом эфире, вела вечерний большой выпуск, когда случился «Норд-Ост». Из эфира я вышла через три дня — конечно, к ночи съехались уже все смены, мы меняли друг друга в эфире не по времени, а по усталости и по готовности. Никогда этого не забуду. 

…К концу моего выпуска пришло на ленту сообщение «Интерфакса» (я всегда смотрела на ленту во время сюжетов). Я его помню: просто несколько слов капслоком, минуты за четыре до конца выпуска. Неизвестные захватили театральный зал во время спектакля. Число зрителей и требования захватчиков уточняются. 

Я не ушла домой. Примерно через час снова вышла в эфир, потом ночью и утром. А потом террористы начали звонить нам в эфир. На зрителей мы их не выводили, хотя именно этого они и хотели. Переговоры вёл Дмитрий Лесневский, сын Ирены. Мы их записывали. Сообщили в контртеррористическое подразделение ФСБ. Возможно, они как-то на это отреагировали, но я не помню. Я помню только эфиры, эфиры, эфиры. А это происходило за кулисами. Мы все понимали, что в эфир мы это не даём. 

 

Но чего ещё мы не даём, мы понятия не имели. Рассуждали логически. Не было ничего, никаких правил работы во время террористической атаки. До этого у меня имелся опыт с 11 сентября, но американский теракт случился по нашему времени как раз к началу моего выпуска на Дальний Восток, масштабы были непонятны, и мы просто давали в эфир сообщения и кадры агентств, а к итоговому вечернему выпуску по Москве подготовились хорошо, у нас хватило времени. К тому же, как ни крути, но это был «чужой теракт»: вряд ли тамошним террористам пришло бы в голову смотреть наш эфир, чтобы координировать и менять свои действия в зависимости от мнений представителей спецслужб, например, показанных по телевизору. А уж тем более в зависимости от передвижений спецназа. 

 

А тут они смотрели. Мы все — все, похоже, телевизионщики, кто работал тогда в прямом эфире, — быстро сообразили, что террористы, захватившие «НордОст», нас смотрят. Это заставляло очень тщательно подбирать слова и кадры. И ты, сидя в кадре, всё время чувствуешь чудовищную, невыносимую ответственность: ляпни что-нибудь не то, покажи что-то не то — и на твоей совести человеческие жизни. На твоих руках кровь и на твоём поганом языке. 

Один раз я сорвалась. Опять же, я была в эфире, когда на ленты пришло сообщение: убита девушка, жила неподалёку от концертного зала, пришла (с туманной целью) к театральному центру и была убита. Личность установлена, её звали Ольга Романова.

Я тоже тогда жила неподалёку, буквально на соседней улице, на Новоостаповской. Прочитав вслух в эфире текст пришедшей новости, я подняла глаза и сказала в камеру: «Пожалуйста, передайте моей маме, что со мной всё в порядке». 

И работала дальше. Это, конечно, было использование служебного положения в личных целях. Но мне никто ни слова не сказал. 

Потом позвонила в эфир Ира Винниченко. Мы выросли вместе, наши родители очень дружили, мы ходили в один детский сад, а потом в одну школу, а потом судьба нас раскидала. Она давно была уже не Винниченко, и не виделись мы почти со школы, но знали, кто где, кто что делает. Ира позвонила. Я не могла подойти к телефону, я была в эфире. И Ира сказала редакторам: раз Оля не может подойти, я вам скажу. Я живу напротив «Норд-Оста», у меня из окна, наверное, лучше всего видно, что происходит. Ваши съёмочные группы могут снимать из моей квартиры. А ещё я их накормлю, и они могут погреться. Это тоже было важно. 

 

Мы не могли показывать всё, что мы видели в окно этой квартиры. Мы понимали, что передвижения бойцов показывать нельзя — нас смотрят с другой стороны. Все это понимали — на всех каналах. Но один канал всё-таки показал. Это произошло в эфире ОРТ. Но наказали за это НТВ. К 2002 году НТВ был уже причёсан по новому, но ещё оставался каналом, который — да, уже разгромлен, уже расколот, уже закрыты многие программы — не был позорным. Канал возглавляли Борис Йордан и Альфред Кох, на канале выходили парфёновские «Намедни» и много чего ещё. Но сразу после событий на Дубровке шансов не осталось. НТВ был окончательно разогнан после «Норд-Оста», никто не скрывал, включая Путина, что недоволен НТВ именно Путин. И именно тем, как канал освещал «Норд Ост». Йордана и Коха уволили, на их место пришёл проктолог Сенкевич, который был известен разве что тем, что он пасынок знаменитого Юрия Сенкевича из «Клуба кинопутешественников». Всем было понятно, кому приготовиться. Мы остались одни. Но мы были маленькими. Однако ж в том числе благодаря тому, что остались одни, мы хорошо росли. Тогда ещё не все поняли, что такое лояльность — это когда ты не только говоришь то, что нужно, но ещё и слушаешь, и смотришь только то, что нужно.

И тогда случился Беслан. Знаете, это была другая реальность. После «Норд-Оста» прошло меньше двух лет, но эфир — всё тот же, прямой, с колёс — был совсем другой. Мы понимали больше, а говорить могли меньше. С самого начала — часа через два после захвата школы точно — мы понимали, что заложников в школе не 354, как сообщали официальные информагентства. Никаких блогеров тогда не существовало. Тогда главным по прессе был такой Зданович, человек без биографии, без лица и без мозгов. Он до Путина возглавлял Центр общественных связей ФСБ, потом ходил на НТВ показывать пакетики с гексогеном и сахаром. Ко времени Беслана его уже отослали из ФСБ присматривать за ВГТРК в должности замдиректора (потом его понизили до советника, а потом вообще тихо слили). Но именно он звонил нам на канал и рассказывал, как для Родины и спасения заложников важно, чтобы все повторяли идиотскую формулировку «всего 354 заложника», хотя было понятно почти сразу, что там больше тысячи точно. Мы так и говорили: по сведениям Здановича, заложников 354. Однако похоже, что больше.

Сколько уж лет прошло, а я так и не понимаю, зачем нужно было врать про число заложников, какой был в этом тайный смысл для операции спасения. Мне потом, много лет спустя, объяснили смысл этого упорствующего вранья. После «Норд-Оста» в ФСБ какой- то идиот вывел типа стройную теорию по количеству допустимых жертв. Формула была принята такая: «Шесть жертв на шахида — это победа шахида, меньше — наша». 

В банде, захватившей школу, состояло 32 человека, пятеро из них до сих пор не опознаны. Но тогда, во время захвата, никто не знал, сколько бандитов на самом деле. Видимо, посчитали, что примерно 60. Отсюда — 354 заложника. Чуть меньше, чем по 6 на одного шахида. То есть это было враньё не нам. Это было враньё начальству через эфир всех массмедиа. С тех пор примерно так и повелось. Не один Зданович в том виноват, само собой, но имена называю тех, кого лично видела и слышала в этом сомнительном качестве модератора первичных информационных, так сказать, потоков. А уж потом это всё стало как бы само собой. 

Летом 2019 года сына Здановича осудили на 10 лет строгого режима за наркотики — покушение на незаконное производство, сбыт или пересылку наркотических средств в крупном размере. Судя по всему, был потребителем, это да. Остальное, судя по источникам — обычное дело. Всё подписал через два дня после задержания — на суде говорил, что не читая подписывал. Родни, в том числе отца, на суде не было.

Ну, этим летом мало кого мог заинтересовать случай с сыном забытого генерала. Другие дела были у всех — прежде всего «московское дело». Но вертятся в голове строчки: «…их дети сходят с ума от того, что им нечего больше хотеть».

Тогда, при Беслане, всё было иначе. Иначе чувствовал себя эфир, я бы так сказала. Было понятно, что за одно неосторожное слово тебя просто закроют и сровняют с землёй, как это случилось с НТВ после «Норд-Оста». 

Нет, мы не врали. Просто втрое взвешивали каждое слово. И очень многого не дали в эфир. Я и сейчас с этим согласна — с тем, что мы в эфир тогда не дали. Это было невозможно. И речь сейчас не о словах — о картинке. У нас в Беслане работали корреспонденты, и мы получали картинки через видео агентства. Я видела эти картинки, мне никогда их не забыть. Убитые, растерзанные дети. Взрослые. Молодые девушки, старушки, юноши, старики, мужчины в расцвете сил. 

Газета «Известия» — был короткий период, когда она вновь попыталась стать приличной — опубликовала тогда фотографии на первой полосе. Просто подборку фотографий. Главный редактор был уволен тут же. Но то бумага. Дать это в эфир было выше человеческих сил. Кровь, тела и вот те самые подробности, которых ты совсем не хочешь знать о смерти, особенно о смерти близких или о смерти детей — все дети близкие, потому что дети. Вывороченные рты, кишки, кости, клочья кожи и глаз на ниточке, позы и изломы, в которых сразу видишь и себя, и собственных детей, и всё человечество, и думаешь — нет, смерть не может, не должна быть такой. Мы все умрём, но пожалуйста, боженька, не так, не здесь и не теперь. Где же ты, боженька?! 

 

Через год после Беслана нас и прикрыли. 

Но этот год мы прожили ярко. 

Наступало начало конца. Прикрывали всё и всех. Изза Беслана отменили прямые выборы губернаторов. Повсюду арестовывали каких-то самых неожиданных людей из бизнеса, как будто они были в чём-то виноваты — в декабре арестовали Светлану Бахмину, например. Как-то в воздухе само собой носилось, что и наша песенка спета. 

Но Ирена — это Ирена. Человек ярких и принципиальных поступков. Женщина, которая всегда делала только то, что считала нужным. Не то, что ей хотелось и в голову взбредёт, нет, это совсем другое. Ирена — она из редчайшей серии делателей что дóлжно — и будь что будет. И ещё у неё полностью отсутствуют рецепторы, подводящие организм к греху уныния. 

В общем, Ирена затеяла сериал выходного дня. Пародийный. На Путина. 

То есть каждую неделю на канал в прайм тайм должна была выходить программа под названием «ВВП» — ваши вопросы президенту, 13- ти минутная пародия на прямые линии президента с народом. 

Всё как полагается: псевдороскошный псевдокремлёвский интерьер, двое ведущих, мальчик и девочка, то есть я и мой коллега Миша Куренной. Ряды кнопочных стационарных телефонов в цветах российского флага и золотой микрофон у президента. Путина изображал очень симпатичный актёр Театра кукол, после съёмок при монтаже ему накладывали лицо Путина и делали липсинг — так, чтобы он губами попадал в свой текст. 

Мы сняли четыре программы, в эфир не вышла ни одна. Две из них висят сейчас на YouTube, их трудно найти, но можно. Я их пересматриваю. И не понимаю. Это был совсем не обидный, а во многом почти комплиментарный юмор. Ну что ж такого там было-то?..

Ирена решила подстраховаться и передала четыре пилота знакомому кремлёвскому чиновнику — с нами ещё не боялись общаться, да и мы не видели ничего зазорного в том, что у нас есть знакомые чиновники в Кремле — при Ельцине это нормально было и всем полезно. Вопросы у нас тогда были не «укажите нам, как и что показывать и что говорить». Мы в основном пробивали интервью и поездки, например: «Вот у вас Бордюжа (один из глав ельцинской администрации) летит в Иркутск, возьмите нас с собой, мы интервью в самолете с ним снимем, а обратно мы сами». И заодно снимали большой сюжет про последствие пожаров или наводнений и какой-нибудь инфотеймент из жизни шаманов на Байкале. 

Знаете, зачем Ирена передала кремлёвскому чиновнику четыре пилота? А потому что нам не хватало картинок Людмилы Путиной, которая тогда была отпозиционирована любимой женой. Её очень мало показывали и, соответственно, мало снимали, объясняя сие личной скромностью. А нам её изображение нужно было для наших невинных (как нам казалось) и развесёлых (тоже казалось) сюжетов. 

— Мда?.. — сказал знакомый кремлёвский чиновник весьма задумчиво. — А зачем вам Людмила Александровна Путина? Отправьте нам курьера с образцами вашего там творческого полёта, посмотрим, что можно сделать. 

Собственно, это, кажется, был последний раз, когда я хоть как-то коммуницировала с Кремлём. Ответом мне стала тишина леденящая, а также тишина звенящая и какая там она ещё бывает — в смысле сильно красноречивая. 

А ответом Ирене стало предложение, от которого нельзя было отказаться. Канал RENTV, ею сделанный и её именем названный, начали отбирать. Оно и понятно, времена наступали такие, что не отобрать никак нельзя. 

 

…Сделаю отступление про имя канала. Ирена Стефановна много лет дружила с Эльдаром Александровичем Рязановым, и он много работал у нас на канале. Это была прямо настоящая дружба-дружба, которая не так часто в жизни случается. 

Однажды я ехала в метро и меня узнала милая разговорчивая женщина, которая смотрела наш канал. Она обсудила со мной мою программу, другие программы, похвалила за принципиальность, и я ей заметила, что легко быть принципиальным, когда за твоей спиной Ирена Лесневская, вернее, наоборот — ты за её спиной. Женщина притормозила и задумалась: «А кто это — Ирена Лесневская?» Это, говорю, мать-основательница канала, он и назван её именем — РЕН. Моя случайная попутчица призадумалась ещё глубже. 

— Надо же, а я думала, что это канал Эльдара Рязанова. И он его именем называется — Рязанов Эльдар Николаевич, РЕН. 

То, что случилось с каналом после того, как оттуда убрали Ирену и всю команду, невыносимо, но это уже, конечно, совсем другая история. Странно, что они не сменили имя и канал так и называется — РЕН. Интересно, как они это объясняют хотя бы себе. Российское единство навеки? Рассудком ехать недолго? Работа, еда, награда? 

В общем, в 2004-2005-м нас начали прибирать к рукам. Сначала прибегли к проверенному старому средству: предупреждения. И вот тут у меня случился казус. 

Мы все, работающие на канале, и особенно в эфире, и уж тем более в прямом эфире, отлично понимали: любое
твоё неосторожно сказанное слово приведёт к предупреждению Роскомнадзора, а при втором предупреждении лицензия на вещание отнимается автоматически. А ещё мы хорошо понимали, что неосторожное слово может быть и вовсе не сказано: разогнали же НТВ за то, чего они не делали. 

Не сегодня и не вчера это началось: сажать, отнимать, преследовать, репрессировать не за то, что ты сделал (хотя можно подумать, что репрессировать — это как бы нормально, если за дело), и даже не за то, что ты мог бы сделать, а просто так. Жребий такой выпал. Выпал тебе жребий, объявили тебя японским шпионом, и пусть тебя утешит мысль о том, что твои внуки тебя реабилитируют — если, конечно, доживут. 

Но обидно что-нибудь действительно ляпнуть. И тогда лично ты будешь в ответе за закрытие канала, за то, что люди останутся без работы, а там ипотека, голодные дети и хомячки, и всё это на твоей совести. Хотя, конечно, глупости всё это. Из-за этого люди и боятся говорить, даже те, кому нечего терять. Вдруг я подведу чьего-нибудь хомячка. А уж за ипотеку точно ответить придётся. Как будто это я брала два раза кредиты в долларах перед кризисами, а теперь должна войти в положение этого идиота и заткнуться. Но эта здравая мысль посетила меня значительно позже. Тогда я думала о голодающих хомячках. Сейчас нет. 

Тогда, в 2004-м, первое предупреждение каналу было вынесено за программу Артемия Троицкого, который якобы в эфире якобы курил якобы марихуану. Ничего подобного на самом деле не было, но доказывать фонарному столбу, что у тебя в руке не сигарета, а гладиолус, бесполезно. Ждали второго предупреждения. 

А у меня прямой эфир каждый день, 45 минут. И тут в Киеве начинается Майдан. Тогда само слово «Майдан» не имело такого значения, какое приобрело через десять лет — ну майдан, трагическая и лирическая песня «Переведи меня через майдан» прежде всего: слова (украинские) Виталия Коротича, перевод Юнны Мориц, исполняют Татьяна и Сергей Никитины. 

Неважно. Важно то, что в октябре 2004-го в Киеве начался Майдан. Люди вышли на площадь. И это было главной новостью. А ещё было понятно, что это станет главной новостью надолго. 

Картинка с Майдана пришла незадолго до моего эфира. Я похолодела. Люди скандировали «Пидрахуй! Пидрахуй!» В принципе, я совершенно согласна. Что Янукович, что Кучма, что тот Кивалов — очень даже все пидрахуи. Однако понятно и другое. Нас закроют из-за мата в эфире. Можно было бы пустить без звука, но на картинке на всякий случай ещё и плакаты с тем же текстом. 

И что делать? Мы разбудили какого-то знатного академика и слёзно объяснили ситуацию: нам срочно нужна справка, с печатью, что такое «пидрахуй». Нам-то всем понятно, пидрахуй — посчитай. Подсчитай уже голоса, ЦИК! Но с какой стати это будет интересовать Роскомнадзор. И мы вышли в эфир со справкой. Пронесло. 

Но самый комичный случай в эфире произошёл со мной через два месяца. Это был первый рабочий день после новогодних праздников. Понятно, что за две недели в стране ничего не случилось. Новостей нет, и анализировать нечего. Чем хочешь, тем и заполняй эфир на 45 минут. Ну международные новости. Ну Джордж Буш сказал про Ирак. Ширак ответил. Шрёдер добавил. Ну «ква». А в родимой сторонке тишина. 

И тут звонит нам корреспондент из Калининграда, Дима. Звучит взволнованно и тревожно: «У нас нашли антисемитский плакат». Ну и вот — понятное дело, кто выручает в безвыходной ситуации. Спасибо вам, дорогие наши евреи. 

— Дима, беги снимать. На Дальний Восток дадим хоккейный вариант (видео с небольшой задержкой, иначе не успевали), а на Москву делаем большой развёрнутый сюжет. 

Дима побежал. А я села за справки про антисемитские плакаты в России. Антисемитизм, конечно, был практически всегда. Но с 2002 года пошла эпидемия: плакаты начали появляться повсеместно, где-то к ним были привязаны муляжи взрывных устройств, а где-то и не муляжи. Многие плакаты оказывались заминированы. В мае 2002 года москвичка Татьяна Сапунова была серьёзно ранена при взрыве, когда попыталась убрать антисемитский плакат с обочины на Киевском шоссе. Её жизнь спасали в Израиле, потом её наградили. И она стала «праведником народов мира»: это звание присваивают людям, проявившим мужество при спасении евреев. Однако до сих пор к праведникам народов мира причисляли только тех, кто спасал евреев в годы Второй мировой войны.

Кстати, я как-то не уверена, что её окончательно причислили к праведникам. Татьяна Сапунова совершенно исчезла из информационного пространства. Про неё нет статьи в русскоязычной «Википедии», только в англоязычной, и что с ней стало дальше, неизвестно. Лет через пятнадцать после её подвига какая-то девочка-эскортница ровно с тем же именем написала заявление в полицию об изнасиловании, когда клиент отказался заплатить полную сумму (а она требовала за ночь около 15 тысяч долларов). И вот её портретами и биографическими справками забит весь интернет, а про настоящую Татьяну Сапунову ничего не слышно. 

Ну да вернёмся к тем временам, когда Татьяну Сапунову настоящую хорошо помнили и знали. 

Вся эфирная бригада понимала, что времени у нас нет, что Дима снимет то, что снимет, и это дадим на Дальний Восток, причем с колёс, не отсматривая, лишь бы успел. А потом будет время слепить из этого сюжет. 

И вот начинается эфир на Дальний Восток. Я сижу в студии, вся бригада — в эфирной аппаратной, это другая комната, но у меня с ними связь через «ухо»: в ухе у меня микрофон, там всегда живут голоса, обычно голос режиссёра, он мне говорит, что готово, что нет, чтобы я ориентировалась. И по времени меня ориентирует: побыстрее читать, помедленнее, что по вёрстке куда переносится или местами меняется. В студии два оператора, у них тоже свои «уши»: им режиссёр командует про планы и всё такое: ну покрупнее меня взять или отъехать. «Ухо» никогда не отключается, в моей голове всегда голос режиссёра, «ухо» — это мои глаза и руки, а также «ухо» часто заменяет мозг. 

«Ухо» вставлено, камеры включены, и начинаем, помолясь. Отбивка пошла. Здрассьте, дорогие телезрители. Шпигель пошёл — анонсы того, что сейчас будет. Первая новость — антисемитский плакат в Калининграде, закрыли анонс архивными кадрами зимнего города и архивными плакатами, упомянув Татьяну Сапунову. Дальше Джордж Буш, Белый дом, реакция озабоченной международной общественности, а также в Беларуси бобры построили плотину в виде Тадж Махала — звери всегда оживляют новостную повестку. 

Ну теперь подробности. Плакат. 

Режиссёр говорит мне в «ухо»: 

— Всё, пошла картинка из Калининграда. Принимаем. Тяни. 

Прекрасно. Успели. И вот я начинаю подробно рассказывать историю антисемитских плакатов, подхожу к Калининграду, режиссёр мне командует: 

— Тяни. Ещё чуть-чуть осталось. 

И вдруг в «ухе» что-то хрюкнуло и оно отключилось. Совсем. Это прямой эфир, я не понимаю, что мне делать. Есть картинка, нет картинки, что на ней? И спросить-то не могу, я в эфире. Два оператора мне тоже на свои «уши» показывают, плечами пожимают, руки крестом складывают — у них, значит, тоже всё отключилось. Нет связи с аппаратной. Прекрасно, мы слепые котята. И надо продержаться ещё сорок минут. 

И что мне с Калининградом делать? Изображаю озабоченность — дорогие, говорю, телезрители, сюжет готовится к эфиру, мы вернёмся к этой важной теме позже. А теперь про Ирак и что там Джордж Буш по этому поводу доложил Конгрессу. Ну и подробности про бобров. Дотянули до конца, увидимся завтра, дорогие телезрители. Отбивка, до свидания. 

Отстёгиваю микрофон, «ухо», лечу в аппаратную, как Баба-Яга на помеле, в полном осознании, что если аппаратную не захватили террористы, то я буду убивать. Противоречиво, конечно, с террористами получается, но додумать эту мысль я не успела. Влетаю. В аппаратной икают, режиссёр Слава широкой ладонью смахивает слезу, говорить не может. Сажает меня перед монитором и нажимает кнопку. 

Это то, что прислал калининградский корреспондент. 

Начало благостное. Собственно, Калининград. Общие планы первого будничного дня после длинных праздников: позёмка, сугробы, редкие прохожие передвигаются короткими перебежками, за всем этим ощущается какая-то пост-новогодняя недосказанность, вызванная нехваткой в организме капустного рассола. 

Камера переезжает в заснеженный двор. Синхрон дворника:

— Выхожу с утра, темень. Я и лопата, туда-сюда. Глядь — висит! Плакат антисемитский висит! 

Синхрон воспитательницы детского сада: 

— Идём с детишками на прогулку. Смотрим — висит! Висит антисемитский плакат! Я — к дворнику. Дворник — в полицию. Вот, приехали. 

Камера переезжает на антисемитский плакат. Это довольно крупная картонка. И на ней неровные, но яркие буквы: «Изя — пидор». 

…Режиссёр Слава меня потом долго и грамотно троллил. Бывало — разойдусь я в эфире, войду в раж обличения, а тут он мне тихонечко в ухо говорит: «Изя — пидор». И наслаждается тем, как я сдерживаюсь и сдуваюсь. Выглядело это очень органично.

А потом Слава умер. Как-то всё это сразу случилось. Цветущий, здоровенный и румяный Слава, которому было чуть за тридцать, просто упал и умер — тромб оторвался, никто про него и не знал, включая Славу. И канал тоже умер, как-то они друг под друга подгадали. 

Конечно, Ирена и Митя, её сын, Дмитрий Лесневский, два владельца канала, начали готовиться к обороне заблаговременно. Они выбрали очень верную стратегию: самим продать канал первыми: раз Кремль не хочет, чтобы на канале были Лесневские, значит, там должен быть кто-то другой, у кого канал просто так отобрать не посмеют. 

Значит, это должны быть иностранцы с мировым именем (в 2004—2005 такое ещё было возможно). Ирена с Митей начали переговоры с международным медиаконцерном «Бертельсман», которому, например, принадлежит RTL Group. На канал зачастили немецкие медиаменеджеры, воздух стал уплотняться, я перечитала любимую повесть Лескова «Железная воля» про немца, приехавшего работать в Россеюшку со своим немецким орднунгом, и пыталась выгнать из головы внезапно поселившееся в ней слово «бездуховность». Его хотелось орать.

Довольно быстро сочинилась песня, которая пелась на мотив «Ландышей»: 

 

Бертельсман, Бертельсман

В гости придёт насовсем.

Бертельсман, Бертельсман,

Кайне Проблем. 

 

Было понятно, что эти люди чисто про деньги. Они будут гнать то, что пипл хавает, и если пипл будет хавать, что Земля плоская — будут такие передачи, что вскоре и случилось. Эти люди покупали доходную артель по производству качественной белёвской пастилы из натуральных яблок — с тем, чтобы построить на её месте фабрику сникерсов. 

Зачем им продавали канал Ирена и Митя, было понятно и никак не осуждаемо. Зачем они покупали — загадка, но я полагаю, что расчёт стоял на двух китах: заработать денег и сделать приятное условно коллективному Кремлю. 

Это было моё первое, относительно близкое знакомство с немцами — я уеду в Германию через 12 лет после этого, к тому времени забуду о медиаменеджерах «Бертельсмана», а там снова вспомню и узнаю термин «пониматели Путина», Putins Verständnis. Но это другое: «пониматели» путают Россию и Путина, смешивая в один флакон старательно взращённое поколениями чувство вины перед Россией с ценой на газ и с недоверием к США — там вообще сложный получается коктейль, но «Бертельсман» был проще. Они пришли просто делать бабки. 

Мы, конечно, приуныли на канале. Но даже догадаться не могли, что будет дальше. 

 

Как раз в тот год мы получили два ТЭФИ: лучшая информационно-аналитическая программа «24 с Ольгой Романовой» и лучшая ведущая. Прыгать бы да радоваться, но я выходила на сцену концертного зала покойной гостиницы «Россия» в большом смятении. К тому времени получение ТЭФИ стало плохой приметой: получишь ты — тебя уволят, получит канал — его закроют. Тогда ещё ТЭФИ была достойной премией, но жёсткая зачистка телевидения уже не то что началась — а в общем заканчивалась. Зачищали самых опасных, то есть лучших, так что чёрная метка, даже две — были получены. Прямо моими руками получены.     

Помнится, я тогда дала интервью журналистке Наташе Ростовой, и там у меня проходил рефрен, который она вынесла в заголовок: «Я не лучшая, я — оставшаяся». 

А оставшихся обычно добивают. 

Тогда ещё в гостинице «Россия» можно было курить под лестницей — впрочем, наверняка «Россию» снесли ещё до того, как курить стало нельзя нигде. В перерывах и во время церемонии награждения телевизионщики бегали курить под эту лестницу и обсуждать последние цеховые события. Главной новостью тогда было назначение врачапульмонолога Николая Сенкевича (его упорно считали проктологом, и на то были причины: всё с ним как-то через жопу получалось) на пост гендиректора «Газпром Медиа». О нём рассказывали, что его отчим — главный кинопутешественник страны Юрий Сенкевич — вытаскивал пасынка из больших неприятностей, когда того поймали на краже личных вещей сокурсников во время учёбы в Военно-медицинской академии в Питере. Скандал замяли, но Никуше пришлось перевестись в стоматологический институт — кстати, сейчас эта история описана в «Википедии». Ещё там написано, что после отставки из «Газпром-Медиа» этот, в общем, пустой человек продолжил трудиться в «Газпроме» и «Газпромбанке», был даже какое-то время первым вице-президентом, потом его понизили до просто вице-президента. Ну не голодать же ему. 

В общем, обсуждали в курилке под лестницей Сенкевича. Тут же курил прекраснейший Николай Николаевич Дроздов, «В мире животных», великий Николай Николаевич. Впрочем, нельзя не отметить, что Юрий Сенкевич тоже был великий, кто бы спорил. 

Я спросила Дроздова: 

— Николай Николаевич, а вы что думаете про назначение младшего Сенкевича в «Газпром-Медиа»?

Дроздов не думал ни секунды: 

— Слава Богу, у меня дочь. 

Господи, какой гениальный чувак. Сразу столько смыслов в таком коротком ответе. 

А потом мы все поехали отмечать и выпивать. Угрюмость моя, помнится, нарастала. Мы меняли места, гулять было положено «под большое декольте», и мы гуляли. В одном из ресторанов — как сейчас помню, это был страшно модный в те времена «Улей» — какие-то незнакомые люди прислали мне бутылку шампанского и поздравили с ТЭФИ, они видели по телевизору вручение. Я помахала им ручкой и забыла про это. Пройдёт несколько лет, я стану основателем и директором «Руси Сидящей», один из моих подопечных, сидящих в тюрьме, выйдет на свободу, я буду хлопотать о его устройстве, и однажды он спросит: 

— А ты помнишь, как тебе вручали ТЭФИ, а потом в ресторане «Улей» тебе прислали шампанское? 

Я вспомнила сразу. 

— Это был я. 

 

Всё в жизни взаимосвязано — редактор, вычеркни эту пошлую банальность. И ещё раз вычеркни: от жизни не убудет. Она такая. 

Саша Гольдман. Мы тогда не познакомились, когда он прислал мне бутылку шампанского. Мы не познакомились, когда он сидел в Бутырке и спас моего тогдашнего мужа Алексея — его жутко прессовали первое время, я была неопытной и ничего не могла сделать, а он помог. Мне прислал записку — маляву — какой-то Лаша Сван (гораздо позже я пойму, кто это — грузинский авторитет), и упомянул в ней, что за моего мужа ходатайствует Саша Гольдман (это имя мне тоже ничего не говорило), так что всё будет хорошо. И со мной всё будет хорошо — я тогда отбивалась от вымогателей и мародёров, и Лаша Сван это каким-то образом знал. 

Потом, потом, потом — мне всё будет понятнее потом, когда я узнаю, как несколько совершенно незнакомых мне обитателей Бутырки-2008 помогали мне и Алексею просто потому, что за три года до этого Саша Гольдман поздравил меня с ТЭФИ, а я просто кивнула в ответ. 

Откуда я могла знать, что Саша Гольдман потом повесится. Нет, он выжил, отсидел хорошенько, мы к тому времени уже переписывались, под конец его срока. Саша повесился тогда в Бутырке, потому что узнал, что его жена ушла к его другу (обычные тюремные новости) и забрала всё, что не было приколочено гвоздями, а что было приколочено, тоже забрала. Хорошо, что выжил. Саша Гольдман, милейший врач-педиатр из Донецка, которого судьба забросила в канцелярию ЮКОСа заведовать скрепками, за что он отгрёб лет восемь или девять. 

Но всё это будет потом. Этот ТЭФИ дал мне чёткое предчувствие конца вегетарианских времён. И конец не заставил себя ждать. 

 

Тиндер

 

Пока мой прекрасный муж Козлов уходил от меня к моей соведущей и, собственно, начальнику Маше Макеевой, на меня сыпалось довольно много внезапных проблем, большая часть которых была из разряда нерешаемых. 

Главный вопрос с ВНЖ разрешился с помощью синагоги и крестного знаменья. Параллельно разбирала завалы в «Руси Сидящей». 

Козлов явно собирался устроить «Осенний марафон» и метаться как можно дольше от одной к другой, но мне стало немного не до него. Конечно, в душе была рваная рана от такого свинства, и она до сих пор и не думает зарубцеваться, я просто оставила её и обхожу. Но там были и забавные моменты. 

— Оля, давай поговорим. 

— Ну, давай. Только отложи уже телефон и перестань переписываться с Машей, когда ты собрался со мной поговорить. 

— Как я могу перестать, когда она мне пишет? Но я хочу остаться с тобой. 

— Тогда забань её, например. 

— Ну нет, я никогда никого не баню. Она мне пишет, я отвечаю. Это же культурно? 

Очень. «Осенний марафон» сто раз смотрела, люблю это смешное кино, но оно точно не про меня. 

 

Я подумала, что пора сходить на свидание. И завела себе Тиндер. Довольно быстро разобралась, как это устроено, и сходила на четыре свидания. Два успешных, одно очень успешное и одно загадочное. 

Итальянец, немец, датчанин и американец. 

Русских не рассматривала. Простите, мужики, надо было немного отдохнуть. Впрочем, вы всё равно проникли. 

Итальянец, как ему и положено, был красивый. Но командировочный. Отпадает. Хотя прекрасно поужинали и обсудили двух его бывших русских дам, обеих он очень любил, а одна из них даже была гинекологом и рассказывала ему много интересного. 

За немцем я бы пошла на край света, он был специалистом по климату в теплицах. О, это был фанатик своего дела! Штихель штихелю рознь. Но узнав, что я умею пить водку, второе свидание он замял, сославшись на метель (это в Берлине-то) и отсутствие транспортных возможностей. Пурга, короче. 

Американец меня потряс. Перед нашим первым свиданием он попросил мой адрес. Я подумала и дала — всё равно съезжать собиралась. Он прислал букет, плюшевого мишку и свечку. Ээээ. Я удивилась и спросила хотя бы про свечку. Он ответил, что так сказала его мама: зажги эту свечу на вашем первом свидании. На фото он выглядел страстным мачо и красавцем, что за проблемы, блин? 

На свидание явился, посадил меня в такси и привёз сразу к маме. У мамы в её отдельном хорошем доме в отличной части Берлина были гости: дядя Клаус, тётя Инге и ещё человек двадцать на милой семейной вечеринке. Я поболтала, как смогла, с мамой и дядей Клаусом, потом мой… эээ… претендент посадил меня в такси и сказал, что мама меня одобрила.

Не знаю, что это было: парень выглядел как Энрике Иглезиас в лучшие дни своей задницы. Надо было его тут же заблокировать, но я подвисла в недоумении от мамы и всего такого. Меня снедало любопытство, как и на что он будет меня разводить. 

На следующий день американец (не помню, простите, как кого звали) снова без предупреждения соединил меня по скайпу со своим пятилетним сыном, который сказал: 

— Тётя, папа сказал, что ты будешь жить с нами. А ты меня научишь плавать, как русалка?

— Да, малыш. 

А что я должна была сказать? 

Тем временем чуйка моя отчётливо сигналила, что я имею дело с хорошо поставленным мошенничеством. Но в чём оно? Я искренне нищая, как церковная мышь, и не скрываю этого прискорбного, но зачастую удобного обстоятельства. Он был около моего дома и видел, что дом дешёвый. Когда он спросил, чем я занимаюсь, я ответила, что работаю в маленькой медиакомпании. И сделала секретарский вид. 

С места в карьер он поставил меня перед надвигающимся совместным проживанием. И это он меня ещё за руку не брал! 

— Дорогая. Я хочу, чтобы ты выбрала дом. Я покупаю для нас дом под Франкфуртом, посмотри варианты. Что ты хочешь. 

— Но я не хочу жить под Франкфуртом. 

— Выбирай дом. 

На этом месте я его забанила навсегда. Потом мне пару раз звонила его мама и рассказывала о неземной любви. Пришлось и маму забанить. 

Я так и не знаю, что это было. Ужас. До сих пор мороз по коже. Какая-то очень сложная и дорогая схема без смысла. Ну или смысл до меня так и не дошёл. Кредит на дом мне всё равно никто бы не дал. 

 

Но я ещё не рассказала вам про своё четвёртое свидание в Тиндере, с датчанином. Это было очень удачно. Я поехала по делу в Копенгаген и залайкала в датском Тиндере всех подряд. Всё равно я тут только на два дня, а людям, может, приятно будет. 

Один парень быстро среагировал и спросил почему-то по русски: 

— Чей Крым?

— Украинский. 

— Это ты специально так ответила, чтобы я на тебе женился.

Выяснилось, что парень тридцать лет как датчанин, но изначально русский. Почему бы и нет? Встретились как давно потерявшиеся родные, в связи с чем договорились не портить друг другу жизнь и очень правильно сделали. 

Он и поныне в Тиндере, недавно рассказал мне оттуда историю. Его заинтересовала одна женская аватарка без портрета, но с назидательной надписью: «Ну какой может быть секс с человеком, который не знает Бродского?» 49 лет.

Володя датчанин человек интеллигентный и с воображением. Он посвятил прекрасной незнакомке проникновенные стихи, которые разрешил мне тут опубликовать. Все стихи не буду цитировать, вот два четверостишия:

 

Не выходи из Тиндера, не совершай ошибку.

Зачем тебе умный, если сама не шибко?

За пятьдесят бессмысленно всё, особенно желанье оргазма,

Ходи только в уборную — вдыхай миазмы.

…

 

Не выходи из Тиндера, не заморачивайся на комплексах,

что херово выглядишь без фототьюнса и ботокса,

ботулинического токсина субстанции.

Не выходи из Тиндера, пока не отменили санкции… 

 

Прекрасная незнакомка после такого выслала Володе из Дании свою фотографию. Он в волнении открыл — и заблокировал даму навсегда. Всё ж они любят глазами.

А с Володей мы и сейчас на постоянной связи. Он очень разочарован в Тиндере. 

— Вова, почему?

— Нет новых людей. 

— Ты что, пообщался со всем Тиндером? 

— Да. Со всем. 

Володя прекрасный друг, товарищ и брат. Отличное обретение. Мы очень друг друга виртуально поддерживали во время пандемии, например. Но дальше судьбу было испытывать бесполезно, и я снесла из Тиндера свой аккаунт. 

 

Дила я встретила не там. 

Но в один день с Володей. Пока я в не самом трезвом виде смахивала, сидя с подружкой на кухне в Копенгагене, разных там мужиков в Тиндере направо, трезвой левой рукой я переписывалась с тремя транспортными компаниями в Берлине.

Потому что у меня здесь и правда есть маленькая медиакомпания. Потому что у меня записи, студии и съёмки фильмов. Потому что съёмочная группа не может ездить на метро. И потому что здешнее зверское такси мне обходится в половину стоимости съёмки, а то больше.

Я написала троим. Трём транспортным компаниям. Все трое сказали, что вот мы готовы. Дёшево и сердито. Ок. Я сегодня в Копенгагене, завтра прилетаю, давайте вечером выпьем кофе по одному. Обсудим детали. 

— Ок, — сказал первый. 

— Ок, — сказал второй. 

А третий задумался:

— Сейчас у нас много заказов, пока все машины разобраны. Но… давайте я сам вас встречу, денег не возьму…

— Нет, это неудобно.

— Почему? Это просто вежливость. К тому же я сам себе босс.

Чёрт. У меня ранний утренний рейс и три огромных чемодана. 

— Приятель, у меня три огромных чемодана. 

— Ну тем более. Какой рейс?

— Ну вот такой рейс. И вот моя фотка, я примерно так вечером выгляжу. Утром будет хуже. 

 

Я сразу его увидела, как только вышла из гейта. Он меня — нет. Я прошла мимо с тележкой и остановилась. Нужно было принять решение. Позвонить ему и сказать, где я? Позвонить потом, что я его не нашла, и уехать на такси? 

Метания имели смысл. Потому что я увидела мужчину, который очень мне нужен. Срочно, немедленно и надолго. Я ничего о нём не знала. Кроме того, что его зовут Дил. 

Не как укроп — Dill. А как Deal. Дело. 

Я набрала его номер. 

— Дил, вы пропустили меня. Я с тележкой слева от гейта. 

С тех пор мы не расставались. 

А, да. Транспортные расходы моей маленькой медиакомпании сократились до нуля.