Одной из главных политических тем 2019 года стала тема домашнего насилия. Дело сестер Хачатурян, которые убили своего отца, не выдержав продолжавшегося долгие годы насилия, было в фокусе общественного внимания. Адвокат Мари Давтян, соавтор проекта закона «О профилактике семейно-бытового насилия» рассказала Зое Световой, кто противостоит принятию закона, почему государство не защищает жертв домашнего насилия и как живут сестры Хачатурян в ожидании суда.
— Если следить за тем противостоянием, которое происходит вокруг закона о профилактике домашнего насилия, создается впечатление, что не только в обществе, но и на государственном уровне в России тема домашнего насилия считается незначительной?
— На самом деле, такая установка раньше существовала не только в России. Домашнее насилие — это вообще международная проблема. Это не зависит ни от ментальности, ни от вероисповедания, в той или иной степени такая проблема есть везде. Но вот с осознанием этой проблемы мы, наверное, припоздали лет на двадцать. Случаев домашнего насилия много, но мы даже не хотим на них смотреть и их считать, потому что привыкли к ним относиться как к какой-то домашней бытовухе, которая особенно никого не интересует, была, есть и будет. И соответственно, происходит минимизация проблемы. Мы пытаемся от МВД добиться нормальной статистики, пытаемся узнать, сколько у нас погибших от домашнего насилия. А МВД говорит: мы вам можем дать цифру — 200 погибших за год.
— Патриархальное государство?
— Да, и это тоже. Мы живем в патриархальном обществе. Это традиционный привычный уклад для многих. Мужчина – «голова». При этом в последнее время женщины стараются играть в обществе, государстве и семье те же роли, что и мужчины, а идеи равноправия все более популярны, особенно среди молодого поколения. Но на это прогрессивное движение мы получаем естественную реакцию консервативных групп, которых не устраивает такое положение вещей. От «привилегий» сложно отказываться.
— Официальная цифра погибших женщин в год не соответствует действительности? Это очень маленькая цифра?
— Конечно, при этом есть другая цифра: 8300 женщин погибло от насильственных преступлений за год.
Тогда я спрашиваю: «А где и как погибли остальные 8100 женщин ? Они молчат. Я спрашиваю: «А как вы считали этих 200?» Они говорят: «А у нас нет методики». А если нет методики, то получается, что цифра «200» от балды написана? При этом только из открытых источников (сайты следственных комитетов, региональных информационных агентств и т.п.) удалось собрать информацию о более тысячи случаев убийств женщин в ситуации домашнего насилия.
— А почему нет методики?
— Потому что это никогда никого не интересовало. Последнее время я стала очень внимательно смотреть, как у нас оценивают статистику преступности. Понятно, что у мужчин и женщин разная статистика по совершению преступлений, понятно, что они по-разному становятся жертвами преступлений. Например, статистика преступности в отношении мужчин падает много лет. А в отношении женщин как в конце 90-х годов было восемь тысяч погибших, так восемь тысяч погибших и до сих пор. Получается, что у нас нет гендерно ориентированного подхода, государство забывает смотреть объективно на разные ситуации между мужчинами и женщинами. И хотя мы законодательно равны, очевидно, что в обществе положение мужчин и женщин разное. И это не только в России.
— И все -таки, почему общество в России не воспринимает домашнее насилие как серьезную проблему?
— Многим представляется, что это такие пьяные разборки в семье с маргинальщиной и прочее. Хотя на самом деле это совершенно не так. Домашнее насилие — это такой социальный вектор, который может быть в любой семье, с любым уровнем дохода, с любым уровнем образования и прочее. Потому что в основе насилия лежит власть и контроль. То есть мы все время крутимся вокруг одного и того же — один человек хочет тотально контролировать другого. И домашнее насилие — это только один из способов этого тотального контроля, и когда мы начинаем разбираться, почему это происходит, мы понимаем, что изначально неравно сложившиеся отношения между мужчиной и женщиной в нашем обществе также влияют и на семью. А это нашему государству очень понятно: кто сильнее — тот и прав.
У нас особый путь, с нашими особыми ценностями и мужчина — главный, соответственно, он имеет право всех «воспитывать». Эта же модель, она по сути потом перерастает на модель общества, а потом — и государства.
У меня нет доказательств, что с домашним насилием не борются умышленно, но мы видим, как государство нам противостоит.
Иногда у меня складывается такое впечатление, что государству нужны люди толерантные к насилию, потому что, естественно, толерантность к насилию любого рода мы в первую очередь принимаем из семьи. Если человек привык, что в семье позволительно бить и обижать, то он не удивится, когда в отношении него государство тоже будет применять насилие. Это такая очень глубокая культурно-идеологическая история. Россия пытается себя видеть оплотом «традиционных» ценностей. Россия на территории Совета Европы демонстрирует себя последним традиционалистским, патриархальным государством, каждый раз подчеркивая это. И естественно, когда мы говорим о защите от домашнего насилия, мы говорим о либеральных ценностях, о ценности каждого человека, о праве на жизнь, о том, что никто не должен подвергаться пыткам и жестокому обращению. То, что в последнее время чуждо идеологии нашего государства. Это просто всем очевидно.
Мифы о домашнем насилии и стокгольмский синдром
— Вы — одна из тех, кто сегодня поднимают тему защиты жертв домашнего насилия. Со стороны кажется, что главные лоббисты этой темы — феминистки. Это так?
— Я про себя могу сказать, что я феминистка. Я придерживаюсь феминистских взглядов. Но у нас нет никакой строгой иерархии. Есть команда людей, которые понимают, что это нужно делать и среди них люди разных взглядов. Есть и мужчины, кстати. Например, Алексей Паршин, с которым мы этот закон пробиваем уже много лет. Он говорит одну простую вещь: «У меня растут две дочери. Мне все понятно». Среди наших сторонников есть и представители религиозных организаций. Их меньше слышно, чем представителей религиозных организаций, которые выступают против нас. Например, православный кризисный центр «Китеж», его руководитель Алена Ельцова прекрасно понимает причины домашнего насилия, понимает, почему так происходит и «Китеж” оказывает помощь жертвам домашнего насилия. А Алену Ельцову я вполне могу назвать православной феминисткой.
— Почему, как правило, следствие всегда возбуждает дело об убийстве, хотя, с юридической точки зрения, когда женщина убивает своего мучителя, это преступление можно квалифицировать, как самооборону?
— Последнее исследование «Новой газеты» подтвердило, что в 80% случаев можно говорить о случаях самообороны. Но здесь мы имеем дело с двумя проблемами, которые очень тесно между собой связаны. Начнем с того, что вокруг проблемы домашнего насилия всегда есть огромное количество мифов. Эти мифы в обществе живут: «Сама виновата», «она спровоцировала», «она не уходит, потому что ей нравится». И эти мифы влияют и на следователей и на судей. Соответственно, в их мировоззрении то, что происходило до того, как она воткнула в него нож, это какие-то домашние разборки, которые не представляют серьезной опасности или угрозы. Для них это минимизация проблемы: ну, подрались, она взяла и в него нож воткнула. Они не понимают, что домашнее насилие — это реально угрожающее жизни состояние. Это первый аспект. Второй — это то, как сегодня строится наша правоохранительная система, потому что проблема с необходимой обороной касается не только женщин, но и мужчин. Если убийство совершено в состоянии необходимой обороны, следователь всегда возбуждает дело по статье «убийство». Это четкая установка Следственного комитета, и это ни для кого не секрет. Есть труп — значит должно быть возбуждено уголовное дело по 105 статье («убийство»). Следователи говорят, пусть потом суд переквалифицирует, если захочет. И это, конечно, порочная практика, потому что задача следствия — расследовать объективно то, что произошло.
— Зачем следствию нужно, чтобы это преступление было расследовано по статье «убийство»? Для статистики?
— Да. Расследование особо тяжкого преступления. Не забывайте, это и премии и погоны. И, конечно, отправить дело в суд по 105-й статье всегда и приятнее, чем по статье о «необходимой обороне» и проще, потому что, когда мы говорим об убийстве, то, по сути, расследовать особо нечего — вот труп, вот признание. Обычно женщина не понимает всех этих юридических тонкостей между признанием в убийстве и тем, что она совершила убийство в состоянии необходимой обороны. Только мы, юристы, понимаем разницу. Поэтому, естественно, когда приезжает следователь и спрашивает: «Ты его убила?», она отвечает: «Да, убила».
Женщины обычно вину не отрицают, следователь говорит: «Пиши явку с повинной». Она и пишет явку с повинной об убийстве. И дает показания, в которых не будет никакой информации о том, что происходило с ней до убийства. Следователь это прекрасно понимает, поэтому, если она все же начнет что-то рассказывать, он ее прервет и скажет, что это все не интересно: «Начинай рассказывать с того момента, как ты схватила нож». И, естественно, она даст показания об этом. А история, которая была до убийства, может быть, была мучительной — насилие длилось годами, но она вообще уйдет на дальний план, про нее вообще никто ничего не спросит и дело передадут в суд. И женщины садятся за убийство. Более того, в этот период, если нет ресурса нанять нормального адвоката, они же думают: «Да, я его убила, глупо отрицать». Особенно это касается женщин, которые долгое время живут в состоянии насилия и корят себя и винят себя. В ситуации домашнего насилия у женщины развивается стокгольмский синдром. Это психологическое состояние, когда они начинают смотреть на мир глазами своего обидчика. Они сами верят в то, что они виноваты и в то, что они его спровоцировали.
Мизулина и дискриминация семьи
— Сейчас мы говорим о законе, который касается профилактики домашнего насилия. Но ведь история началась два года назад, когда это самое домашнее насилие было декриминализировано. Кто тогда лоббировал закон?
— Елена Мизулина и консервативная часть общества. А еще за полгода до принятия того закона в Уголовный кодекс были внесены изменения. И консервативная часть общества назвала их дискриминационными. В 2015 году Верховный суд предложил вообще декриминализовать все побои и в Уголовном кодексе осталась только статья «побои в отношении близких лиц».
— То есть домашнее насилие?
— Да, это был первый случай криминализации домашнего насилия. Но как только эта норма появилась, консервативная общественность заявила, что это дискриминация семьи. «Почему человек, который бьет людей дома, должен получать наказание больше, чем человек, который бьет людей на улице?» — спрашивали возмущенные граждане. И нам реально приходилось объяснять, почему. Мы говорили, что наказание должно зависеть от степени общественной опасности. Естественно, насилие в семье более общественно опасно, потому что потерпевшему сложнее избежать насилия: спрятаться или убежать. Насилие в семье, в отличие от случаев уличного насилия, системное и повторяется – за одним случаем второй, третий. Это насилие несет больше последствий: распадаются семьи, а если не дай бог убил, дети становятся сиротами и так далее. Но крики и шум были настолько велики, что решили и эту норму декриминализовать.
Профилактика на системном уровне
— И сейчас то, что вам удалось поставить вопрос о принятии закона о профилактике домашнего насилия, вернет ситуацию назад? Домашнее насилие будет криминализовано?
— Нет, ведь проблема не только в том, как привлекать к ответственности и наказывать виновных в домашнем насилии. Здесь есть две концептуальные проблемы. Это профилактика на системном уровне. То, как взаимодействуют государственные органы по этому вопросу. Как полиция взаимодействует со соцзащитой, как соцзащита взаимодействует с медиками, то есть так называемый межведомственный механизм профилактики. Как это делается в 144 странах мира, кроме нас. Эта проблема обсуждается при межведомственном взаимодействии. И второй аспект — это защита потерпевших, потому что само по себе возбуждение уголовного дела вас не защищает. Возбуждение административного дела о побоях и подавно вас не защищает. У нас между заявлением потерпевшей о ситуации с насилием и до возбуждения любого из дел может пройти полгода.
За эти полгода может произойти что угодно. А реальная физическая защита нужна здесь и сейчас.
— Могут убить?
— Да, во всем мире, пока все разбираются, осуществляются простые меры защиты: запрет приближаться, запрет преследования. А преследование — это очень частая история, когда потерпевшая выходит из этих отношений, агрессор пытается эту власть сохранить и начинает активно преследовать женщину. В это время, во-первых, как раз совершаются самые тяжкие преступления. А во-вторых, это самое тяжелое время для потерпевших, потому что мужчина донимает ее телефонными звонками, ездит к ней на работу, на учебу, к родственникам и прочее. Простые меры, которые позволят изолировать потерпевшую от агрессора, когда она этого хочет, снимут этот накал. Ведь люди, совершающие домашнее насилие, они тоже очень разные. Не надо думать, что это какие-то то сумасшедшие.
Вот, например, про Дмитрия Грачева, который жене руки отрубил, все его друзья говорили: он прекрасный парень, душа компании, никогда за ним ничего такого не было замечено.
Кто мог подумать, что он на такое способен? Сожалел ли он об этом? Про него не знаю, но я знаю случаи, когда люди реально сожалели о том, что сделали. Поэтому на этот период важно охладить его пыл, тормознуть. Это бы тоже сняло проблему и для нее, и для него. Это нужно отдельно прописывать в законодательстве, потому что у нас таких механизмов не существует. Это в первую очередь. Есть так называемые международные стандарты, того, как это делается. Так получилось, что международное законодательство больше говорит о домашнем насилии, чем национальное. На международном уровне этот вопрос вообще не стоит и для Европейского суда тоже. У нас есть еще Конвенция о ликвидации форм дискриминации в отношении женщин, есть Комитет ликвидации форм дискриминации в отношении женщин, который уже давно признал домашнее насилие видом дискриминации женщин, а на государстве лежит обязанность предотвращать случаи домашнего насилия, защищать пострадавших, оказывать им помощь и поддержку, расследовать каждый случай насилия и наказывать виновных. Это международный стандарт, позитивные обязательства государства, и оно должно их исполнять.
— А Россия ничего этого не выполняет?
— Нет, хотя регулярно получает замечания Комитета по этому поводу. И естественно, основная обязанность — это принятие отдельного законодательства, устанавливающего возможности системной профилактики и системной защиты.
«Скорее отпоет женщину, чем даст благословение на развод»
— А почему и сейчас это закон так тяжело идет?
— Официальная статистика МВД — 33 тысячи преступлений в семье. Дай бог, если одно из десяти заявлений приводит к возбуждению уголовного дела. Неофициальный вал — значительно больше случаев. Но, если даже возьмем официальную статистику МВД, значит где-то есть как минимум 33 тысячи человек, которые это делают. И, естественно, они не очень хотят, чтобы закон был принят, потому что они понимают, что, в первую очередь закон направлен против них. И когда мы начали смотреть, кто активно выступает против, первые, на кого мы наткнулись — это организация консервативного-правового толка со всеми вытекающими последствиями. И тут все понятно — они защищают свою привилегию. Причем делают это так, как они привыкли: агрессивно, с нападениями.
— Вы пытались поговорить с иерархами РПЦ? Какие у них аргументы, почему они против этого закона?
— Мы с ними встречались. Они возражают против вмешательства в семью. И не соглашаются найти консенсус в том, что иногда потерпевшая сама просит вмешаться в семью и надо вмешаться, потому что будет поздно, когда кто-нибудь кого-нибудь убьет.
— И они все равно против?
— Есть консервативное крыло РПЦ, которое против. Более того, например, про отца Дмитрия Смирнова говорят, что он скорее отпоет женщину, чем даст ей благословение на развод. Есть в РПЦ такие люди, которые считают, что бить — это право мужчины в семье.
— Какова, по вашему мнению, будет судьба закона?
— Мы понимаем, что не будет выбран тот идеальный вариант, который мы бы хотели. Мы это принимаем, и мы готовы на это то идти. Но вариант Совета Федерации далек не только от идеального варианта, он просто далек от разумности.
— Что там было самого неприятного?
— Физическое насилие вышло из семейно-бытового насилия. Закон не применяется, если есть физическое насилие. А смысл в нем тогда?
— То есть речь только о моральном насилии?
— Не совсем. Мы когда стали разбираться, поняли, что это была техническая недоработка. В тексте было написано: «семейно-бытовое насилие — умышленное деяние, причиняющее или содержащее угрозу причинения физического и (или) психического страдания и (или) имущественного вреда, не содержащее признаки административного правонарушения или уголовного преступления». И все. Вот из-за фразы, «не содержащих признаков административного правонарушения или уголовного преступлений», ты не можешь применить закон ни к одному делу, потому что любая ситуация домашнего насилия, связанная с физическим насилием, содержит признаки либо правонарушения, либо преступления. Это очень тонкая юридическая история. Например, наличие человека в этих отношениях — это тоже признак преступления. Оказалось, что в правовом управлении Совета Федерации на самом деле, не желая зла, пытались свести вместе все поправки, которые получили и когда они это все скрепили, получилось то, что получилось…
— Выхолостили смысл?
— Да.
«Вас посадят в тюрьму, если вы отберете у ребенка планшет»
— А зачем тогда этот закон?
— Остаются защитные предписания. Но не в том варианте, в каком мы хотели. Защитные предписания будут работать эффективно, тогда, когда за их нарушение будет наступать строгая ответственность. Если ответственность будет строгой, люди реально будут соблюдать закон. На данный момент про строгость ответственности говорить не приходится — за нарушение закона грозит лишь административное наказание в виде штрафа.
— На тему домашнего насилия столько говорили в последнее время, а оказалось, что «гора родила мышь».
— Ужас еще в том, что все эти агрессивные движения разогревают родительскую общественность. Смотришь, как они это делают — просто на уровне геббельсовской пропаганды.
Они сочиняют какие-то истории, типа «вас посадят в тюрьму, если вы отберете у ребенка планшет».
Они активно подогревают родительское сообщество, а оно не всегда может быстро разобраться в тексте законов, тем более что у нас довольно сложная юридическая лексика, и это, кстати, особенность России. Смотришь шведские законы, там вообще все элементарно написано, очень понятно. Естественно, родители боятся, потому что они не доверяют государству, родители не доверяют органам опеки. Ты пытаешься им объяснить, что органы опеки — вообще не часть нашего закона, мы умышленно их никак не включаем, потому что учитывая то, как формируются органы опеки сегодня, мы не можем рассчитывать, что они будут нормально работать. Но родительские страхи остановить невозможно.
«Девушки жили в постоянном страхе»
— Вы — адвокат одной из сестер Хачатурян. Можете объяснить, почему это дело так всколыхнуло общественность? Почему получило такой резонанс?
— Думаю, большую роль сыграла сама картина того, что произошло. Три очень юных девушки убили отца, и тут мы вспоминаем про эту консервативную часть общества, для которых отец — главный человек в семье, и его убийство — чудовищный шок. Если бы было наоборот, и он бы их всех убил, думаю, такого резонанса бы не произошло. И когда потерпевшие встали на свою защиту, это естественно, удивило, потому что не типичная история. До этого уже были громкие истории домашнего насилия, и дело Хачатурян легло на определенную почву. Столкнулись две позиции: либеральная и консервативная. И это столкновение очень видно: бой «ценностей».
— Помогла ли поддержка общественности?
— То, что это дело расследуется не в районном следственном отделе и районной прокуратуре, с руководством которого был хорошо знаком убитый, это, конечно, результат большого общественного резонанса. Расследование вело Главное следственное управление Следственного комитета России, и тут у нас нет претензий к следствию, все, что мы просили расследовать — преступления в отношении девушек, они расследовали.
— Но дело против отца не было возбуждено?
— Следователь установил, что Михаилом Хачатуряном были совершены все эти деяния, но в силу того, что родственники не дали согласия на возбуждение в отношении него уголовного дела, в возбуждении уголовного дела было отказано «в связи со смертью подозреваемого — Михаила Хачатуряна».
— Была надежда, что следствие или прокуратура прекратят дело в отношении сестер. Юридически это было возможно?
— Мы говорим о том, что преступление было совершено в состоянии необходимой обороны . Расследование доказало, что девушки жили длительный период времени в ситуации опасной для жизни и здоровья. В отношении них отцом совершались тяжкие и особо тяжкие преступления. Все эти действия привели к развитию у них психических расстройств. Они жили в постоянном состоянии угрозы для жизни. Особенность состояния необходимой обороны в том, что ты имеешь право защищаться весь тот период времени, когда есть угроза. Девушки постоянно подвергались истязанию со стороны погибшего. Когда мы говорим о том, как было совершено убийство (он спал), то это для нас не имеет значения. Угроза их жизни и их здоровью была постоянной. Она не закончилась тогда, когда он уснул. Всем было очевидно, что, когда он проснется, он будет продолжать их истязать. То есть девушки жили в постоянном страхе. Они понимали, что он может их избить, убить в любой момент. Естественно, они выбрали момент, который давал им хоть какую-то гарантию успеха в их обороне. Они не могли обороняться, когда он на них нападал — силы были неравные.
— Почему сестры не обратились за помощью?
— Они понимали, насколько серьезные у отца были связи, они понимали, что он будет их искать, скорее всего их найдет и что с ними может случиться — это очень большой вопрос. И это очень хорошо видно по показаниям свидетелей. Их подруги, которые знали о ситуации и предлагали им поддержку, говорят, что девочки отказывались от их поддержки, объясняли, что проблемы будут и у них. Обратиться в органы, в которых у отца большие связи?
— Почему эти подруги не обратились в правозащитные организации?
— Такой вопрос тоже задавался свидетелям. О ситуации насилия знали не только подружки, но и отец одной из подружек. Все они говорили, что девочки были категорически против, и поэтому они боялись обращаться. Все знали, как отец уходил от ответственности.
На него регулярно заявляли в полицию, и ему ничего не было. Он стрелял в людей во дворе из пистолета и «выходил сухим из воды». И нельзя забывать, что это юные девушки, одна из которых вообще была несовершеннолетней. У них еще нет большого жизненного опыта и знаний. Убежать куда? Без денег, образования, связей? К родственникам и друзьям пойти нельзя – сразу найдут. Тем более они видели, как отец нашел их мать, когда она однажды пыталась от него убежать. И здесь тоже надо учитывать, что о любом их обращении в правоохранительные органы сразу бы стало известно отцу. Предположим, пришли они в следственный комитет, написали заявление. А дальше? А дальше следователь позвонил бы Хачатуряну и сообщил ему, что он должен его опросить, потому что на него поступило заявление от его дочерей. Это только в кино таких людей сразу задерживают, а в жизни по таким заявлениям проверка может длиться месяцами. При этом мы помним, что механизмов защиты потерпевших у нас нет. Тем более, когда мы говорим о несовершеннолетних, с ними даже в кризисный центр нельзя пойти без согласия их родителя. Любое их обращение в органы привело бы к страшным последствиям, к сожалению.
Переписка с прокурором
— Кто стоял за Михаилом Хачатуряном?
— В материалах дела есть его переписка с телефонным номером, который у него забит как «Анри Ризаев». Есть такой прокурор в СВАО. И Кристина, старшая сестра на следствии говорила, ей было известно, что отец регулярно общался с прокурором округа. И этот прокурор помогал ему решать определенные проблемы. Один раз Михаил Хачатурян угрожал пистолетом сотрудникам ГИБДД на дороге и потом обращался к прокурору за решением этой проблемы. Второй раз это были связано с тем, что девочек не допустили к экзаменам, потому что они не ходили в школу и их случай должны были разбирать на комиссии по делам несовершеннолетних. В материалах дела есть переписка, в которой Михаил Хачатурян пишет этому прокурору: «У меня скоро комиссия, что мне делать?». При этом контакт «Анри Ризаев» помечен в телефонной книге погибшего как «От Саака Альбертовича». А мы помним, что был еще Саак Альбертович Карапетян, заместитель генерального прокурора, который погиб в прошлом году.
— Его уже не допросишь?
— Да, его не допросишь. Но самое интересное, мы просили допросить прокурора Анри Ризаева, который жив и здоров. Но следователи упорно не хотят. А переписка говорит об их близком знакомстве. В сообщениях контакт «Анри Ризаев» обращается к Хачатуряну: «Привет, брат!»
— То есть все они были между собой хорошо знакомы через армянскую диаспору?
— Да, судя по показаниям девочек: Хачатурян знал прокурора Карапетяна и тот его познакомил с прокурором округа, который решал его проблемы.
— Генпрокуратура не подписала обвинительное заключение. Это чисто процессуальные моменты?
— У нас пока нет никаких официальных документов, но судя по нашей информации, Генеральная прокуратура не согласна с квалификацией преступления, как убийства группой лиц по предварительному сговору. Это как раз то, о чем мы спорим со следствием. Мы говорим о том, что это не было обычное убийство, это была необходимая оборона, но следствие все равно квалифицирует действия девушек по самой тяжкой статье – убийство группой лиц по предварительному сговору. Мы надеемся, что Генеральная прокуратура тоже видит в этом деле необходимую оборону.
Суд, а не ток-шоу
— Если обвинительное заключение все-таки будет утверждено, дело уйдет в суд присяжных. Бывали ли случаи, когда по похожим делам присяжные оправдывали подсудимых?
— Похожих дел никогда и не было. Но случаи оправдания людей по делам об убийстве, когда это была необходимая оборона, были.
— Как думаете, трудно будет собрать коллегию присяжных по этому делу, ведь о нем очень многие слышали?
— У меня как раз другое опасение , как бы ни получилось, что для части присяжных это будет не суд, а ток-шоу. И чтобы они реально захотели судить, а не просто смотреть. Очень много будет зависеть от коллегии присяжных.
— Всех трех сестер будут судить вместе? И Марию, которая признана невменяемой, тоже?
— Нет, ее дело выделено в отдельное производство и его не будут рассматривать в суде присяжных, потому что на момент совершения преступления Мария была несовершеннолетней и находилась в состоянии невменяемости. Мы считаем, что выделение дела по Марии в отдельное производство противоречит Конституции России. В свое время так же было с уголовным делами в отношении несовершеннолетних, их дела не рассматривались в суде присяжных, но Конституционный суд РФ в свое время встал на сторону несовершеннолетних, и теперь присяжные их дела рассматривают.
Домашнее насилие. Опыт сопротивления | Репортаж МБХ медиа | 18+
16 миллионов россиянок каждый год подвергаются домашнему...
Мы говорим о том, что закон позволяет не разделять дела, это право, а не обязанность следователя, соответственно надо все дело отправлять присяжным. Но это юридический казус, и неизвестно, как его разрешить. Может быть, нам придется идти в Конституционный суд. Потому что иначе получается, что двум разным судам придется рассматривать одни и те же обстоятельства, одни и те же доказательства. У нас несколько десятков свидетелей. Чисто процессуально это будет полный кошмар. То, что будет происходить в процессе по выделенному делу в отношении Марии, для нас тоже очень важно, но мы не сможем участвовать в процессе, заявлять ходатайства, знакомиться с экспертизами и прочее и прочее. И то же самое у нас. Пока нас судят, Мария никак не сможет на это влиять. Фактически ее дело будет рассматриваться без нее. Всем сестрам придется дважды давать одни и те же показания, дважды вспоминать все эти обстоятельства. Это очень травматично для них и ведет к повторной виктимизации. Мы считаем, что именно для того, чтобы соблюсти права сестер, дело должно быть одно.
«У них не было другого выхода»
— Как сейчас живут девочки?
— Мария живет с мамой. Кристина с Ангелиной живут отдельно. они не имеют права общаться между собой, не имеют права пользоваться интернетом.
— Какое у них психологическое состояние?
— Психологическая помощь им оказывается. Мы это вопрос решили. Они достаточно неплохо держатся и стараются держаться. Они сейчас в подвешенном состоянии. Они сдали ЕГЭ, а что им дальше делать? Есть смысл поступать в институт, если тебе грозит срок? И на них очень жалко смотреть, потому что они долго живут в этом состоянии — между небом и землей.
— Они могут строить планы только на завтра?
— Да, только на завтра.
— Сестры раскаиваются в том, что совершили?
— Они жалеют, но понимают, что у них не было другого выхода. Я разговаривала с ними и спрашивала, возможно ли было убежать. Девочки уверены, что, если бы они ушли, отец бы их нашел и убил. И я думаю, что они правы. Скорее всего так и было бы.
— Были ли у Михаила Хачатуряна психические отклонения?
— Была проведена посмертная психолого-психиатрическая экспертиза. Она выявила отклонения в личности, но не патологические. Он имел определенное расстройство сексуального предпочтения, был ипохондриком. Но серьезных психических расстройств, которые бы не давали ему контролировать себя, не было.
— На суде вы будете добиваться переквалификаций статьи об убийстве на «необходимую самооборону»?
— Мы будем добиваться оправдательного приговора. Мы считаем, что их жизни угрожала опасность и они имели право обороняться тем способом, который был им доступен.
— Можно предположить, что для противников закона о профилактике домашнего насилия оправдание сестер Хачатурян станет большим поражением. Поэтому можно ожидать, и манипуляций с присяжными, как это бывало по разным резонансным делам.
— Посмотрим. Да, один из их аргументов против защиты девочек: вы фактически хотите оправдать убийц. А мы говорим: «Ребята, сестры спасали свою жизнь, они – не убийцы».
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.